Божий Дом

Мы с Чаком подставили себя, даже не заметив этого. Во время обходов с Джо, наши истории были настолько идеально ПОДЛАТАНЫ, что, когда Джо на обходе с Рыбой и Легго показывала их, те были в восторге. Это было то, что они хотели: здравоохранение в лучшем виде. Ссылки! Излечения! И вот Легго решил, что нас с Чаком надо наградить.

— Как мы их наградим? — спросил Рыба.

— Мы дадим им высшую награду, о которой может мечтать интерн, — заявил Легго. — Когда я был интерном, мы дрались за право получить самого тяжелого пациента и доказать нашему шефу, на что мы способны. Вот какой будет их награда. Мы дадим им самых тяжелых. Скажи им об этом.

— Мы дадим им самых тяжелых, — сказал Рыба Джо.

— Они дадут вам самых тяжелых, — сказала Джо нам с Чаком.

— Тяжелых?!

— Да, самых больных пациентов, поступающих в дом.

— Что? Почему?

— Серьезно, подруга, что мы сделали не так?

— Вы все сделали так! — сказала Джо. — Это награда Легго. Его благодарность — это предоставить вам возможность вести самых тяжелых. Я считаю, что это прекрасно. Вы еще увидите, что нам теперь достанется.

И мы вскоре их увидели. Было хуже некуда. На нас свалились все катастрофы Дома, в основном, молодые, с ужасными болезнями, уже неизлечимыми и на пороге смерти, болезнями с жуткими названиями, вроде лейкемия, меланома, гепатома, карцинома и прочие ужасомы, неизлечимые средствами этого или любого другого мира. И вот мы с Чаком подставились и отделение шесть, южное крыло стало самым тяжелым отделением Дома. Не понимая, не желая этого, да что там, делая все, чтобы добиться противоположного, нам пришлось учиться разбираться с тяжелейшими болезнями, которые прибывали в Дом.

Мы уставали, и матерились, и ненавидели это, но мы помогали друг другу, я Чаку знаниями из книг и статистикой, а он мне — житейской мудростью и навыками, и мы рисковали, и мы учились. Из-за увеличения количества неизлечимых молодых, сократилось количество кишечных пробегов при головной боли, а поток гомеров замедлился. Мистер Рокитанский вернулся в богадельню, а Софи поехала домой в поцелевском «Континентале». Ина и Анна, до сих пор больные из-за агрессивного лечения, все еще оставались в отделении, потихоньку возвращаясь в колыбель слабоумия. Анализы доктора Сандерса показали болезнь Ходжкина в запущенной неизлечимой стадии, он начал курс химиотерапии и отправился на свою последнюю рыбалку с братом в Западной Виргинии. Желтый Человек оставался в своей койке, неподвижный, потерянный, как первый осенний лист.

Выяснилось, что мы оба обожаем баскетбол, и теперь, когда наши дни вне дежурств совпадали, мы помогали друг другу покончить с работой, избегали Джо, оставляли пациентов на Потса, запирали докторские саквояжи в шкафчики, хватали наш купленный вскладчину мяч, надевали низкие черные кроссовки, завязывание которых приносило горячие воспоминания прошлых великих игр, переодевались в хирургические костюмы и с ощущением «Прощай школа!», знакомым нам последние лет двадцать, выбегали по коридорам Дома на улицу. Если на общественной площадке было лишь нас двое, мы играли один на один, захваченные моментом изящного и хитрого движения, которое оставляет в дураках лучшего друга.

Иногда в командных играх мы играли за одну команду, и чувствовали искру взаимопонимания и нужный уровень взаимодействия, играя против странной, как в стробоскопе, смеси из еврейских студентов ЛМИ и суровых пацанов из гетто, мы бегали, и толкались, и тяжело дышали, и думали о боли в груди, означающую сердечный приступ, толкались и пихались локтями при грязной игре на подборах, и вступали в споры и крики с пятнадцатилетками по любому спорному моменту, но, на самом деле, наши локти и тычки были направлены на Джо, и Рыбу, и Легго, и неизлечимые болезни, и теряемую в Божьем Доме молодость.

После игры мы ходили в бары или зависали в квартире у Чака, с его идеальной, как из рекламы, мебелью, пили пиво и бурбон и смотрели баскетбольные матчи или старые фильмы, без звука, но с чикагским соулом в стерео. Превращенные Домом в десятилетних, мы сдружились так, как только десятилетние и могут сдружиться, и в какой-то момент я понял то, что и так подозревал: презрение Чака к учебе было лишь игрой.

Мы играли против нескольких студентов ЛМИ, которые думали, что они — крутые игроки. С той же яростью и азартом, которые привели их в ЛМИ, они начали играть грубо, бить по рукам, фолить, спорить и выкликать фолы на нас по любому поводу, как будто от результата игры зависела пятерка по хирургии.[80]