Божий гнев

Лагерь представлял зрелище, какого, быть может, не было видано ни в одном войске. Трубы и литавры уже гремели, призывая в ряды и в поле, а пригорок кишел молящимися, которые в полном вооружении, снявши только шлемы, сложив руки, подходили к причастию, многие исповедывались, другие даже лежали крестом.

Хотя орда уже ударила на крыло польного гетмана и бой начался, но на пригорке все еще служились мессы и раздавалось пение гимнов.

Король уже был на коне.

Первый, у татар всегда самый сильный, натиск, сопровождавшийся воем и визгом, и целой тучей стрел, польный гетман выдержал так твердо, что ряды даже не поколебались. Тут стояли полк Щавинского, Брохоцкого, бржеско-куявской шляхты, которая держалась тем мужественнее, что Лянцкоронский поспешил к ней на помощь.

С горы уже трудно было рассмотреть, что делалось на месте боя, — так там все перемешалось. Татары, получив отпор, быть может, отступили бы по своему обыкновению, но сзади на них напирали хан и казаки, умышленно преграждая отступление, так что им волей-неволей приходилось биться, а давка на побоище была такая, что один стеснял другого и трудно было действовать саблей.

Натиск на левое крыло был непрерывный, бой жестокий, так что вскоре на помощь Лянцкоронскому должны были двинуться и польный гетман со своими остальными полками, и князь Иеремия, и королевские гусары с конями, и лучший полк гетмана Потоцкого, и полки Собесских.

Тут, очевидно, решалась судьба боя, так как, если бы татарам удалось сломить ряды, они всей своей силой обрушились бы на лагерь.

Король не мог смотреть издали и, хотя его удерживали, пришпорил коня и помчался на левое крыло.

Четыре часа длился кровавый бой, а татары не только не уступали, но напирали с такой силой, что полк Потоцкого, потеряв половину людей, вышел из боя и даже потерял знамя, которое было выбито из рук хорунжего Бржостовского.

Король, который не спускал с него глаз, вскрикнул от боли, и хотя посланный для его охраны конвой с Кладовским во главе, пытался его удержать, он, не слушая, помчался в битву.

И пора было, потому что часть рядов уже начала отступать, когда увидела короля.

Он кричал, поднимая руки:

— Вперед! Вперед! Заклинаю вас Богом и отечеством!! Что стоит жизнь со срамом? Обратитесь на неприятеля. Идет подкрепление! Надо одолеть, хотя бы пришлось погибнуть! Я тоже готов отдать жизнь!

Голос короля, подвигнувший отступавших на новое усилие, склонил, наконец, победу на сторону боровшихся хоругвей. Татары смешались, начали отходить с этого краю. В центре они еще держались, пока их толпы не поредели, но затем и здесь началось замешательство и отступление. Это подняло дух полков.

Казаки хотели было помочь орде, но она уже начала рассыпаться, и они тоже подались назад.

Польские полки пришлось удерживать, так как известен был татарский военный прием выманивать войска в поле притворным бегством, а затем снова нападать на них; а так как убегающих татар заслонял пригорок, за которым стояли казацкие таборы, то ни остаткам гетманского полка, ни королевским гусарам, ни Лянцкоронскому и Щавинскому не следовало чересчур отдаляться от лагеря. Затрубили сбор, хотя полки готовы были идти в самую пасть Орды за потерянной хоругвью Бржостовского, о которой еще не знали, что она нашлась.

Только позднее объяснилась удивительная история этой хоругви, о которой сначала никто не мог ничего сообщить толком.

Бржостовский, который ее нес, отличался силой и был известен своей отвагой, но в этой давке, где трудно было повернуться, у него выскользнуло из рук древко. Он нагнулся, чтобы подхватить его, но какой-то татарин хватил его саблей по затылку, и хоругвь упала на землю, где ее так истоптали конские копыта, что она превратилась в лоскут.

Бржостовский, обливаясь кровью, не сошел, однако, с места, чтобы не потерять знамени, так как потом на побоище трудно было бы его отыскать. Он бросился на землю и вследствие потери крови лишился чувств; было истинным чудом, что его не растоптали и не раздавили.

И его, и хоругвь уже оплакивали, когда на побоище, освободившееся от татар, побежали слуги, обдирать, по своему обыкновению, трупы.

Тут слуга Бржостовского узнал своего пана не по лицу и виду, а по шпорам и, заметив в нем признаки жизни, отнес его с товарищами в палатку. О хоругви при этом не думали, так как считали ее захваченной.

Хорунжего принесли в палатку, и король прислал к нему своего врача Баура. Когда Бржостовского стали раздевать, то заметили, что он держит в судорожно стиснутых руках какой-то лоскут. Это оказалась хоругвь, которую он, упав на землю, почти бессознательно подобрал под себя и уже не выпускал.

Окровавленную, забрызганную грязью, оборванную хоругвь выставили перед палаткой, и остатки полка, сильно пострадавшего в битве, очень радовались ее спасению.

И в эту ночь, несмотря на крайнее утомление, в лагере почти не спали. Король, гетманы и все войсковые старшины, собравшись на совет, не сомневались, что завтра произойдет решительное сражение.