Божий контингент

Нарядные стада, растёкшиеся где – по горизонту, где – по кромке леса, белые от гусей пруды, палисад, пылающий красной спородиной, – эту картинку я вынес из детства и хранил бережно в сознании. И только в таких красках расписывал Артёму деревню, где жили многие поколения его предков.

– Там коров-то, поди, не осталось, – одним махом разрушил чары воспоминаний водитель, – Держать уже некому. Старики одни доживают. Молодые бегут отсюда. Вон, гляньте – асфальт кончается, дальше щебень, а дальше – грунт. Хорошо, что жара, а то в дождь и не проедешь.

И правда, через мгновение под колёсами захрустело, в днище заколотились камни, и пришлось сбавлять скорость. Окружающий пейзаж сменился, будто переключенный неведомой кнопкой пульта: по обочинам выросли гиблые стены сорняка с белёсыми зонтичными соцветиями на верхушках, изредка мелькали завалившиеся черные избы, а пустые глазницы окон навевали скорбь.

– Борщевик, – комментировал водитель пейзаж, – Как человек землю попользует, а потом бросит – так одна эта гадость растёт, всё забивает. Вот она, цена цивилизации.

– Цивилизация разной может быть, – возразил я, – Это смотря на каких ценностях она построена. Если человек ведёт себя как хищник – урвать побыстрей, а потом хоть потоп – то да, один борщевик после останется. А если каждый будет брать у природы ровно столько, сколько положено, не больше и не меньше, да возвращать вовремя, тогда цветущий сад будет.

– Ага, рай, – хмыкнул таксист.

Такого разорения я не помнил и не ожидал увидеть. Потому вздохнул с облегчением, когда впереди завиляла наезженной колеёй грунтовая дорога, а борщевик уступил место некошенному луговому разнотравью. Здесь уже легче дышалось, да и машина пошла глаже, быстрее.

Прибыли.

Буроватое марево одичалых садов поглотило родимые Крюки. Меж ветвей в лучах закатного солнца багровел рубероид крыш.

– Спасибо, мы дальше пешком.

– Да я и к домам могу…

– Да просто каждый поворот, тропинку, каждую родную щепку рассмотреть хочется… Сначала издалека, а потом подойти. Ведь столько лет не был!

–Ну, как знаете. Радиатор чище будет – трава не набьётся.

Я расплатился, и вслед уезжающей "шестерке" мы с Артёмом уже не смотрели. Наше внимание сразу привлекла одинокая старушачья фигура у изгороди возле сада.

Тётя Шура!

Моя двоюродная тётушка – дочь дедовой старшей сестры. Хлебосольная хозяйка, широкой души человек. Ходила к нам, звала к себе – собирала всех кровных и некровных на осенние застолья. "Мы богачи сентябрьские" – гудел над пиршеством её густой плотный голос. "Сыночек-соколочек! Юноша прекрасный! Пока всех пирожков не попробуешь, из-за стола не выпущу, привяжу к стулу… Ешь. С мясом, ливером, а эти с яйцом, а те – с яблоком. Наедайся досыта. Таких тощих в школу не берут, ни здесь, ни в Петрово, ни в Москве вашей… "

И я, семилетний, в последнее своё дошколятское лето ел, давился и слушал, и смотрел, как за столом едят, пьют и поют взрослые. После щец, студня, пирожков и картошки с укропом, – её дымящейся горкой подавали на гарнир к жареному гусю – гости заходили на второй концертный круг – протяжно и слёзно тянули "веснулю", "Сердце моё не камень" и "Однажды морем я плыла"… Тётю Шуру, красную лицом, в пылу припева роняющую капли пота и масла с подбородка, слышно было, наверно, на всю деревню и два ближних лесочка.

"Веснулю бви-и один раз жду-ут…"

Её губы тянулись за непослушной тонкой нотой, догоняли, касались, пачкали песню нанесённой по случаю праздника помадой, складывались яркой бордовой буквой "о" и, следуя за изломами мелодии, дрожали в басах.

– Вы к кому? – спрашивает старушка.

– Не узнали?

Беспомощно качает головой. Ясное дело – нет.

Артём топчется рядом, потягивает меня за руку, рассматривает ободранные носы своих дорогих кроссовок. Жена покупала фирменные, белоснежные, из натуральной кожи – не пожалела денег.

– Я Гучев. Ваш внучатый племянник. Василия Евсеича внук. Помните моего деда? Нет? Как же? Вашего родного брата. Он умер в восьмидесятом, в районе, помните? А через полгода здесь сгорел его дом. Вон там, по-соседству.

Она улыбается, обнажив беззубую черноту рта. Те, былые, жизнелюбивые губы ввалились внутрь…

– Вы кто? К кому?

Тётя Шура не узнала меня. Ей простительно – оказалось, у неё десять лет назад случился инсульт. Мне об этом чуть позже рассказал хозяин дома, в котором нам всё-таки удалось остановиться на ночь.

Реакцию остальных местных жителей на наш с Тёмкой приезд было понять сложнее.

Разные милые люди из моего ещё дошкольного детства: бабушки, тётки, двоюродные, троюродные и седьмая вода на киселе – где они все? Либо умерли, либо состарились и выжили из ума. Мы ходим по дворам. И мало кто может меня вспомнить. Это объяснимо – ведь столько лет прошло. Я вырос, изменился. Но вот что становится полной неожиданностью: те, кто всё-таки узнают, – прячутся от меня, захлопывают двери, запираются на щеколды. Неожиданно теряют дар речи и не смотрят в глаза. Вот тебе и родня, та самая, которая хором пела когда-то:

"Однажды морем я плыла

На пароходе то-ом.

Погода тихая была,

Но вдруг нача-ался шторм…"