Божий мир

Провожали их Виктор, Людмила и трое её сыновей. На взлётно-посадочном поле подрагивал свербящий лопостями вертолёт. Было студёно, волгло: напористо расползалась повсюду осень. Говоруша, взбухшая и посеревшая после обвальных горных дождей, гулко и хрипато ворчала, уже ничего не рассказывала людям, не прощалась, другой раз угрожающе пенилась и билась у берегов, досрезая глинистые обвалы, утаскивая вглубь ветви повалившихся в воду берёз и кустарников. Желтоватая сыпь упала заморозковой ночью на сопки – тлен покоробил листву. Поблёкли травы, ниже пригнулись к земле. Туман, прилёгший на седловины сопок и холмов, мешковато, как уснувший старик в шубе, сползал в говорушинскую долину. Колковатый дождь сеялся в мутном, студёном воздухе. Капитан Пономарёв, Михаил и провожающие стояли, измокшие, на поле возле аэропортовской избушки и сдержанно прощались. Всем было грустно и неловко. Людмила и Виктор переминались с ноги на ногу, беспричинно покашливали, видимо, не находя слов; мальчишки сердито отталкивали от себя лайку, которая пыталась с ними поиграть.

– Что ж, прощайте, – наконец, сказал капитан Пономарёв и нетвёрдо, вполпротяга, подал руку Виктору: секундно засомневался – пожмёт ли тот? А если пожмёт, то не оскорбительно ли слабо, с неохотой, с одолжением или как бы по обязанности?

Виктор жмёт крепко, цепко, даже губы тянет к улыбке; но улыбка получиться не может, лицо невольно морщится. Капитану Пономарёву стыдно, что мог плохо подумать о Викторе. Молча, не посмотрев в глаза, поклонился Людмиле, которая в ответ слегка покачнула плотно повязанной шалью головой; потрепал за неподатливые плечи детей и ушёл к вертолёту.

Белолицый, горящий щёками крепыш-лётчик с весельцеватой требовательностью крикнул:

– Будя прощаться! Время – деньги!

Капитан Пономарёв повалился в сиденье. Скорей бы улететь от этой затянувшейся муки, от этой странной, непонятной вины! Его душа устала.

Снова зачем-то вспомнилась та ужасная, нелепая дурь-дорога. «Полпути, наверное, уже протопал по жизни и чую – чему-то ещё бывать. Чему-то настоящему. Чему-то большому. Переворотилась у меня душа. Как дальше жить – не знаю, точно юнец. Да, полпути – ещё не весь путь, ещё надо идти и расти головой и душой…»

Приметил в иллюминатор, Людмила перекрестила брата, поцеловала в лоб; а тайком щепоточкой – крестное знамение в сторону вертолёта. «И для меня тоже», – подумал капитан Пономарёв с вздрогнувшей нежностью, но и с необоримой печалью.

«Вернусь?»

«Зачем?»

Наконец, вертолёт взлетел.

Михаил сидел напротив капитана Пономарёва с закрытыми глазами; его скуловатое восточное лицо было суровым и неподвижным, как изваяние.

– Жизнь, парень, не кончается, – преодолевая вдруг явившуюся робость, сказал капитан Пономарёв. – Ты неплохую выбрал в жизни дорогу, но… но… терпи, солдат. Терпи.

Что ещё сказать? Надо ли?

Михаил не открыл глаза, и капитан Пономарёв не понял, услышал ли беглец обращённые к нему слова.

«Вернусь?..»

Наследник

Как временами хочется что-то изменить в своей жизни! Оглянёшься вокруг: за что бы зацепиться? Но уныло потупишься. Однако, бывает, память сердца приходит на подмогу: мне с годами и чаще, и нежнее вспоминается дедушка – отец моего отца. По материнской линии, к слову, я своих пращуров совсем не знаю: умерли они, когда моей матери от роду и года не было.

Мать и отец почитали моих дедушку и бабушку и не по-современному благоговели перед ними. Сам же я лично знаю их не очень хорошо, но столько мне говорено отцом о них, что я живо и ясно воображаю их жизнь, вижу многие картины. Что-то, конечно, домыслю для цельности рассказа, где-то мазну сочными, свежими красками, но от истины в сторону не шагну.

* * *

Что же такое были мои дедушка и бабушка?

Родились, жили и умерли они в небольшом городке-посёлке здесь, у нас в Сибири, с очаровательным, тёплым именем Вёсна. Да, да, Вёсна, так и звали – Вёсной, Вёснушкой. Это имя меня всегда будет греть. Хотя городок по своему облику был заурядный: с запада, по обрывистому берегу реки Вёсны, горбились тёмные цеха и большие штабели брёвен лесозавода. На отмелях – завалы плотов, снесённых наводнением бонов, брёвен и коряг. Монотонно гудели цеха и скрежетали транспортёры. Стойко пахло распиленной сырой древесиной, корой, застоявшейся водой технических бассейнов. Восточный клин Вёсны – сельский, застроенный добротными домами. За окраинными избами простирались поля и луга с редкими перелесками. Здесь стоял древний запах унавоженной земли, а в начале лета – новорожденный дух цветущей черёмухи, которая заселила травянистый берег километров на пять, и звали это место тоже красивым словом – Паберега.

Огромный с четырёхскатной крышей пятистенок Насыровых возвышался неподалёку от яра над самой Вёсной. Жительствовало в нём двенадцать человек: десять детей, хозяин – Пётр Иванович и хозяйка – Любовь Алексеевна; мой отец, Григорий, был их восьмым ребёнком. Жили трудами, заботами, но умели и веселиться, отдохнуть.