Божий мир

За посёлком, сонноватым и малолюдным, прошли возле вытянутой огурцом запруды, запущенной, диковато поросшей камышом и осокой, перебежками пересекли оживлённое шоссе и вскоре вышли на высокий, травянистый берег Белой невдалеке от длинного железобетонного моста. По нему, подчиняясь предупреждающему знаку, нудно-тихо катились в обоих направлениях автомобили. А река под ним – широка, натужена, кипуча. Замутнённые воды поднялись высоко, скоблили обширно подтопленные берега, скрыли островки, оставив над стремниной дрожащие, всё ещё густо-зелёные ветви берёз и тополей. «От одной скуки пришёл к другой скуке, – нудилось в Иване. – Ну-с, что дальше? Может быть, нырнуть с моста, чтобы удивить и потрясти себя и этих скушных людишек, которые рядом со мной и в своих автомобилях?»

– А вы знаете, товарищи, – с уже забываемым советским словом обратился ко всем Садовников, – где мы с вами находимся? О, не отгадаете ни за что! Мы находимся с вами на том самом месте, где много тысячелетий назад изготавливались великие произведения искусства – так называемые Мальтинские мадонны, или Венеры. Теперь они являются украшением знаменитых музеев мира – Лувра и Эрмитажа.

– Лувра?

– Эрмитажа?

– Что же в них такого необычного?..

«Сейчас что-нибудь ещё соврёт, кокетничая перед этими двумя набальзамированными тётеньками», – зачем-то взбадривал в себе раздражение Иван. Он уже в себе проговаривал и вслух готов был бросить: «Ну, какого, наконец-то, чёрта вы припёрли меня сюда? Полюбоваться этой мутной рекой, этим дурацким мостом, послушать красивую брехню этого застарелого разумника?»

– О-о-о! – поднял и развёл руки вузовский преподаватель. – Представьте палеолитических людей. Редко когда бывали сытыми они, часто болели, не дотягивали до тридцати лет, укрывались в убогих шалашах. Огонь костра если погаснет, то последуют страшные беды и лишения. Казалось бы, ну, какие мысли могли быть в голове этих несчастных существ, кроме одной – как выжить, спастись, прокормиться да обогреться? Ан нет! Уже тогда человек задумался о высоком. О нравственном! Удивлены? А вот послушайте-ка! Обычное явление для примитивных цивилизаций – обнажённые фигурки женщин, что, несомненно, воплощало мысль о материнстве и плодородии. И голеньких, пардон за вульгарность, всюду находили, на всех материках. Однако нигде в мире ещё поколе не нашлись палеолитические скульптурки женщин в одежде. А здесь, в Мальте, нашлись! Нашлись, голубушки! Нашлись Венеры в мехах. Спрашивается, почему, например, в той же ледниковой Европе – а там климат был, скажу я вам, не сахар, чрезвычайно суровый – нет ни одной женской статуэтки из палеолита в одежде, а здесь нате вам – приодетые, в па́рках? Таких фигурок всего три в мире, и все – отсюда! Учёное сообщество планеты не может понять этого феномена. И единственное объяснение дают такое: у сибиряка уже в те дикие времена нравы были строже. Душой, дескать, он был чище, натурой гармоничнее. Вот на какой земле вы сейчас изволите стоять, господа хорошие!

Дамы в козьих шалях хихикнули, Конопаткин с усмешкой почесал за ухом. О чём-то другом заговорили, но Иван перебил, непонятно волнуясь:

– А может, фигурки – изображения матери? То есть я хочу сказать, сын, изобразив мать, тем самым выразил к ней свою любовь.

Угрюмо помолчав, добавил отчего-то сердито и назидательно, словно ему перечили:

– Понимаете, о чём я?

Зачем-то отвернулся от дам в козьих шалях и от Конопаткина с Садовниковым, не дождавшись их отклика, а они хотели что-то ответить, и сказал только Марии:

– Знаете что? А в Мальте родилась моя мать… мама.

Слово «мама», кажется, Иван выговорил через силу, крайне стеснённо, как, быть может, иноязычное слово.

– Здесь родилась ваша мама? – почему-то тихо спросила Мария.

– Да, да, именно в этом селе, на этих берегах, – тоже отчего-то негромко, но с радостью, которой он и сам, похоже, не мог хорошенько понять, отозвался Иван. – Странно, но она никогда и ничего не говорила мне про раскопки и фигурки Венер.

Он почувствовал невероятное для себя, нынешнего, забытое где-то в годах своей судьбы – сердце его разгорелось, он испытывал ощутимо – уже печёт, жжёт в груди. «Что со мной? Мама… мама… какое удивительное слово. Я не произносил его целую вечность. Я превратился в грубую, неуклюжую древнюю черепаху, которая напрочь забыла, что она была когда-то маленькой, что у неё была мама, что в её детском сердце сладко жила любовь к ней, а значит – ко всему белому свету. Ведь так?»

Он стал озираться: ему внезапно показалось, что и эта замутнённая река, и эти подтопленные островки с согнутыми деревьями, и этот невыразительный, «стандартный» железобетонный мост, и эта, тоже «стандартная», асфальтированная магистраль, и эта жутко заболоченная запруда, и это серенькое, прокопчённое сельцо у шумной большой дороги, – всё, всё, на что бы Иван не взглянул, неожиданно стало казаться ему каким-то интересным, особенным, значимым. Он понял – в его душе осветилось.