Божий мир

Его ослабленную за последние дни душу внезапно сдавило, отчего-то стало невыносимо совестно и неловко: с час назад Виктор страшно, судяще говорил о дурь-дороге, а теперь, как мальчик, просит, пригибается, заискивает.

Капитан Пономарёв снова почувствовал себя чем-то чужеродным, грубым, каким-то вроде как камнем возле Людмилы и Виктора. Он не понимал, что и зачем с ним происходит. В душе снова и снова «выпячивалась» отвергнутая людьми дорога. На неё сгублено столько трудов и жизней, а – зачем? Зачем? – спрашивал и спрашивал себя капитан Пономарёв. Но почему он уже не может не думать о той ужасной, несуразной дороге? Какими такими хитросплетениями его рассудка и души она связана с ним, с его судьбой? Неужели, неужели ему боязно, что его жизнь и его труды могут быть тоже не нужны людям? Неужели ему надо было проторять какую-то другую дорогу в своей жизни?

И он, как только что торопливо ответил Виктору, торопится ответить и на свои вопросы: «Нет, нет: все эти мысли и чувства – придуманные, совсем, абсолютно не мои! Я жил и живу и буду ещё долго жить так, как все нормальные люди».

«Нормальные! – вскрикнулось в капитане Пономарёве, словно бы кто-то возразил ему, и возразил непримиримо, дерзко. – У меня хорошая служба, у меня надёжная семья, я, наконец-то, русский офицер, служака, просто служака, – и чего мне ещё надо, чёрт возьми!..»

Виктор принялся точить косу; она ясно-печальным бабьим голоском пела под бруском; её песня одиноким эхом плутала над озером и тайгой. Людмила с граблями и вилами ушла на елани, чтобы сгрести и уложить в валки уже накошенное и подсохшее сено. Капитан Пономарёв попросился у Виктора в помощники. Тот с лукавенькой узкоглазой усмешечкой промолчал.

– Что, думаешь для косьбы я слабак? – зачем-то приободрился плечами капитан Пономарёв. – Я ведь, паря, тоже деревенский мужик, – по-особенному, вроде как задиристо, нажал он на «тоже» и «мужик». – С батей и братовьями, бывало, по три зарода набухивали в несколько часов.

– Наши покоса́ с вашими-то, с равнинными, не сравнишь никак, – уклончиво сказал Виктор, но подал наточенную косу. – Ну, чего ж, нате: спытайте силёнки.

Себе он взял другую косу и стал её точить. Их у него в кустах припрятано ещё две или три; видимо, и старшие племянники подключатся после ягоды.

Задорно и удало зажужжало по траве и цветам. И поначалу ничего косилось капитану Пономарёву, легко и даже весело шлось ему. Однако – минута к минуте по крутому присопку, то вверх, то вниз продвигался, проваливаясь в ямки или запинаясь о кочки, цепляясь за несчётные кустарники и тонкие берёзки. Коса порой скрежетала, лязкала и стонала, натыкаясь в густотравье на камни и буреломное гнильё. Вот так помахал с полчаса капитан Пономарёв и чует – заломило в спине, занемели ноги и руки, дыхание стало перехватывать и забиваться. К тому же земля и трава ещё влажны были от сползших в озеро туманов и растаявшего инея и чуть какое неосторожное движение – поскользнёшься и полетишь под откос. Нужны не только крепкие руки, но и сильные ноги. Воистину, тофаларские таёжные покосы с равнинными не сравнишь!

Солнце уже распалилось и секло раскалёнными лучами. Пот ел глаза. Разоблачились по пояс, радовались малейшему ветерку. Виктор – жух-жух, жух-жух косой; и ровно, без надрывов вёл её и казалось, не замечал ни кочек, ни рытвин, ни кустов, ни крутизны, ни даже жара. Во всех его телодвижениях – привычные осмотрительность и ладность, будто он на охоте, выслеживает зверя. А у капитана Пономарёва, принявшегося рьяно размахивать косой, уже омертвели пальцы рук, подрагивало в коленях, шибало в висках, как молотами. «Не могу-у-у!» – наконец, повалился он на кочку, разбросил руки и ноги. «Слабак, хиляк!.. – весело ярился он, ощущая блаженный холодок земли. – Тебе здесь не полк, где надо выпрыгивать перед начальством и намекать: вот-де какой я орёл, дайте-кась мне медальку…» Виктор, неторопко пройдя ещё полосу и поточив косу, присел рядом.

Людмила, наработавшаяся граблями и вилами, разгоревшаяся, похорошевшая, напилась из озера, омыла лицо и в трёхлитровой банке принесла воды мужчинам; присела на коряжину. Капитан Пономарёв и Виктор в нетерпеливой очерёдности, расплёскивая себе на грудь, с жадностью цедили воду. Она до ломоты студёная, духовито отдавала камышом и рыбой, благодатно живила тело и душу.

– Что, сестрица, утомилась? – спросил брат.

– Да солнце уж больно раскочегарилось, проклятущее.

Капитан Пономарёв лёжа смотрит на Людмилу сквозь прикрытые ресницы, будто подглядывает, выведывает что, и – вдруг такая мысль: «Вот бы мне её в жёны». Мысль столь внезапна, смела и вероломна, что капитан Пономарёв оторопел и, кажется, даже напугался. Однако в сердце уже что-то произошло, и произошло не сейчас, а может быть, случилось что-то в нём раньше, затронув глубоко и обширно. Хочется ещё о том же подумать, вернее, кое-что додумать, дочувствовать: «Жили бы потихоньку здесь. По-человечьи, как она говорит. Сына бы привёз, и вырос бы он, как и её сыновья, крепким, настоящим мужиком».