Божьим промыслом. Стремена и шпоры

— Привезёшь бочку золотаря к кафедралу, на главную площадь, и выплеснешь пару вёдер на двери церкви. Давай… Дело плёвое — деньги большие.

И тут пройдоха, вор и член опасной банды вдруг застыл, только глядел на барона с удивлением и опаской. Глядел и молчал, даже рта не раскрывал.

— Ну, что ты? — заговорил генерал. — Чего молчишь? Говори.

— Да уж я и не знаю, что сказать-то, — наконец произнёс трубочист.

— Говори уже, чего боишься?

— Ну, — начал нехотя Гонзаго, — про то, зачем вам это нужно, уж лучше и не спрашивать, про такое лучше не и не знать. Но вот только…, — он замолчал.

— Продолжай, продолжай, — настаивал генерал.

— Не будет ли сие святотатством? — Я хоть в церкви и не ходок, но Господа я чту, а жена моя и вовсе верует пылко.

Он ещё что-то собирался говорить, но барон его перебил:

— А ты знаешь, кто я?

— Ну, так вы…, — тут трубочист немного подумал. — Ну, генерал герцога… Барон.

— Прежде всего я — Яро Фолькоф, Рыцарь Божий. Я в первую очередь Опора Трона Петра и Павла, Меч Божий и Длань Господня, а уже потом генерал герцога и барон. А знаешь, как меня ещё прозывают?

— Это… — Гонзаго вспоминал, — Народ, когда вы в город пробрались, болтал на рынках про вас, кажись, называл вас Инквизитором.

— Именно. Так меня и прозывают. И что же ты думаешь, я, Рыцарь Божий Иероним Фолькоф, подбиваю тебя ко греху, к святотатству? Неужто ты думаешь, что я готов поругать истинную Церковь, нашу Святую Матерь?

— Ну а что же это будет, раз не святотатство? — удивился трубочист, но теперь он уже не был уверен, что всё обстоит именно так.

Волков положил ему руку на плечо и заговорил так, как проповедник говорит с прихожанином:

— Когда-то я был таким же, как и ты, простым и грязным человеком, что не видел света впереди, но именно Церковь сделала из меня того, каков я сегодня. И никогда я не пожелаю Матери Церкви зла, а то, что должен сделать ты, так то не во зло Церкви, а для очищения её. Храм освятят вновь, и ничего с ним плохого не будет. А ты, коли будешь следовать словам моим, только ускоришь это очищение, и… — генерал сделал паузу, — твоя жена и дети будут тобой гордиться и больше никогда не будут мёрзнуть, какие бы холодные зимы ни пришли в Фёренбург.

При последних словах он протянул дублон трубочисту, и тот подставил свою грязную ладонь для золота; и как только монета упала в руку, генерал сразу и спросил, тоном уже деловым:

— Так у тебя есть золотарь на примете, такой, что умеет держать язык за зубами?

— Есть, есть, — ещё немного задумчиво произнёс молодой горожанин.

— И не побоится он дела такого?

— Этот золотарь? — тут Гонзаго ухмыльнулся. — Если ему пообещать полталера за такую работу, он согласится обгадить все храмы в городе и окрестностях. Ещё и на ограды кладбищ нальёт, если ему пообещать за то хоть по четвертаку от монеты.

— Я всегда подозревал, что эти ребята на многое способны, — улыбался генерал.

А трубочист, поигрывая тяжёлой монетой и разглядывая её, спросил перед тем, как уйти:

— Я так понимаю, что эта работёнка будет не последней?

— Работы будет много, — заверил его барон. — Говорю же тебе, следуй словам моим, и твоя семья следующие зимы будет встречать в тепле.

— Хорошо, если так, добрый господин, — ответил Гонзаго и попрощался. — Пойду я; видно, нынче в ночь мне поспать не придётся.

Глава 26

Вот теперь он по-настоящему устал. В молодости всё думал, что самое тяжкое дело для солдата — это сидение в осаде. Но там непрестанное ожидание штурма перемежалось с бесконечными работами на укреплениях и дежурствами на стене или у ворот. Но те дежурства и та работа хоть как-то отвлекали от выматывающего ожидания большой и неотвратимой опасности. К тому же в те времена он был простым арбалетчиком, и надо было ему волноваться лишь за свою жизнь да не бог весть какое имущество, что ему принадлежало.

Но сейчас… Сейчас недолгая деятельность сменялась новым иссушающим ожиданием и тревожными думами. Вот они-то и донимали больше всего: Гонзаго — слюнтяй, это на вид он, конечно, крут, и вёл себя как храбрый разбойник, но как дошло дело до осквернения церкви, так задрожал сразу. Понятное дело, страшно, тут попахивает инквизицией, но ловкач Гонзаго боялся как раз не её. И генерал, возвращаясь домой, всё думал и думал: наберётся ли храбрости смелый трубочист совершить святотатство? Не побоится ли греха? Как ни странно, Божий Рыцарь Иероним Фолькоф ничего подобного не боялся, он даже и не думал о том. Барон уже давно вырос из подобных предрассудков, так как знал изнутри устройство Святой Матери Церкви и понимал, что главный собор и епископская кафедра, принадлежат никчёмным и трусливым людям, чьё и так невеликое влияние в городе надобно ещё понизить. Для того чтобы выиграл… ну конечно же, отец Доменик. Тем не менее, Волков волновался, уж больно высоки были ставки.

Впрочем, у этой нелёгкой его жизни имелась и положительная сторона. Ведь нескончаемые тревоги и бесконечные обдумывания будущих своих шагов так его выматывали, что бессонница окончательно покинула его.