БП. Между прошлым и будущим. Книга 2

Ну, ты, наверное, знаешь, что из двадцати с лишним спектаклей восемнадцать поставлены по моим оригинальным пьесам или по моим сценическим адаптациям, т. е. я в них не только режиссер. Таким образом, без лишней скромности замечу: наш театр — авторский. Это мой театр. Я не знаю других таких театров у нас в стране, и я не знаю, существуют ли они где-нибудь еще. Это, действительно, редкое явление — когда драматург является и режиссером.

Хотя, мне лично кажется, что эти профессии должны чаще смыкаться. Иными словами, я иду путем Шекспира… извини меня за эту аналогию. Ты же понимаешь, что я не сравниваю себя с Шекспиром… Я просто хочу сказать, что драматург должен быть театральным человеком. И спектакль должен рождаться внутри театра, а не за письменным столом — там будущий спектакль только планируется…

Я старался слушать внимательно — несмотря на то, что приходилось следить за дорогой, лавировать, перестраиваясь из ряда в ряд, чтобы, выгадывая лишний десяток метров, обойти кого-то, вызвав тем самым справедливо возмущенный вопль клаксонов: хотелось все же успеть отобедать не на ходу. А до отлета оставалось чуть больше двух часов…

То, что Марк рассказывал мне, сомнений не вызывало. Наверное, все это действительно так… И при этом меня не оставляла мысль, что говорить так может только человека оттуда…

Не то, чтобы совсем уж непривычно звучали для меня все эти «острые вопросы» и «разоблачения» — дня не проходит, чтобы не пришлось пролистать что-нибудь из тамошней периодики. Но я наблюдал реакцию зрителей на постановки ведущих московских трупп, привезенные ими сюда, в США, — из числа злободневных, идущих в Союзе с аншлагом: равнодушие зала убивало актеров. Хотя, ведь и там, в России, — разве он, зритель, всегда одинаков?

— Зато отсюда к вам едут на гастроли сплошным косяком! Я говорю прежде всего о бывших гражданах СССР, ныне американских артистах: договариваются с антрепренером, получают от ваших въездную визу — и всех-то дел! — подошел я к теме с другого конца… — Кстати, об этих гастролерах: чем бы ты объяснил успех этих заурядных, а чаще — откровенно слабых исполнителей? Едут целыми группами — со скверным, за редким исключением, репертуаром, убогим вкусом. А у вас они стадионы собирают…

Мне показалось, что перемена темы Розовскому была кстати.

— Понимаешь, — быстро откликнулся он, — в нашей стране поклонение вот этому «желтому дьяволу» чрезвычайно развито. Причем, считается, что истинное, подлинное произведение искусства не соберет публику. Значит — пошлость правит бал. Вот в чем ужас! То, что называется тенденцией к коммерциализации, — опять повернул Марк к не оставляющей его равнодушным теме. — Сама по себе способность торговать искусством — прекрасная способность. Но чем торгуют, что выкладывают на прилавок, за что заставляют обывателя платить — вот в чем вопрос!

Наступила гласность, и выяснилось, что у многих так называемых художников за душой-то ничего нет. Раньше они были ущербными, гонимыми и угнетаемыми, а сегодня, когда кому-то из них говорят — ну, покажи на что ты способен? — выясняется, что он — пустое место. Поэтому возникает заполнение одной пустоты другой пустотой. И появляется шарлатанство нового типа, когда не высшее мастерство, не виртуозность, не классность исполнительства являются критерием и оцениваются дорого, а любой ширпотреб. Тем самым, конечно, портятся вкусы.

Это просто свидетельство духовных болезней, духовного обнищания общества, той безнравственности, которая воцарилась и культивировалась многие, многие годы. Тем же телевидением… да и всем нашим социумом! Наш зритель сегодня реально не знает, что есть хорошо, а что — плохо.

— Говоря в целом о стране: ожидаешь ли ты, что процесы, называемые «перестройка» и «гласность», в конечном счете завершатся чем-то позитивным?

Отвечал мне Розовский уже в машине. Долинский с Баскиным пристроились на ставших тесными задних сиденьях, рядом с неуместившимися в багажный отсек чемоданами.

Микрофончик Марк держал в руках, поднеся его почти вплотную к губам, чтобы избежать в записи доносившийся через открытые окна шум от множества машин, катившихся рядом с нами в сторону аэропорта по бульвару Линкольна.

— Все процессы, которые происходят в стране, я в миниатюре пережил в своей студии. Мы, действительно, все пережили: у нас был разброд, были столкновения, и мне приходилось на какой-то момент становиться диктатором, — здесь Розовский многозначительно помолчал, как бы давая мне время подумать над сказанным и провести соответствующие аналогии.

— Но я верю, — продолжил он, — что, в конечном итоге, все будет хорошо. Иначе я бы должен был просто застрелиться… во всяком случае, не браться за все это. Но у меня есть дело, и оно успешно. И в будущее я все еще смотрю оптимистично. Мы приговорены к выгрышу — в той же мере, как и вообще мы приговорены к этой жизни. И я хотел бы, чтобы мы выиграли — а иначе и жить не стоит…

Апрель 1991 г.

Часть 2-я

«МЫ ВСЕ СЕЙЧАС НАПРЯЖЕНЫ» — так называлась первая, газетная, публикация нижеследующего текста.