Брайтон-Бич опера

— Всего двадцать процентов за Ле Пена проголосовало. — Вадим порезал буженину на аккуратные кусочки и теперь методично отправляет их в рот один за другим, заедая все тем же «оливье», который сегодня у Милы действительно получился даже лучше обычного. — Двадцать процентов фашистов и маргиналов.

— Это каждый пятый — маргинал? — искренне удивляется Алик.

— Двадцать процентов электората, — говорю я, — то есть почти половина коренного населения.

— Французов то есть, — говорит Мила, уже приступившая к разрезанию курицы. — Молодец, Лёш. Здорово загнул.

— Да Лёша у нас известное дело — ума палата, — Татьяна смотрит на меня через стол и улыбается. — Палата представителей. Верхняя.

— Палата номер шесть, — говорит Алик. — Продали Родину за кусок колбасы, так хоть имейте смелость в этом признаться. He случайно ж в «Интернэшнл фуд» плакат «Жизнь удалась» над колбасным прилавком повесили.

— А буддисты считают, что кто кого ест, тот тем в следующем перерождении и будет. — Алёна достает из пачки сигарету, а Вадик, оторвавшись от бужепины, чиркает своей «зипповской» зажигалкой. — Вот мы сейчас буженину ели, значит, все потом реинкарнируемся в свиней.

— То есть по сути ничего не изменится, — говорит Алик.

— А мы сейчас эту буженинку курятиной разбавим и будем тогда полукурами-полусвинками, — говорит Вадим, которого Алёна так и заставляет до сих пор держать зажигалку перед её сигаретой. — Моя, например, таким хорошеньким поросёночком будет. Так и вижу её с пятачком и хвостиком, да ещё с крылышками цыплячьими.

Алёна наконец прикуривает.

— Мне Анна Андреевна рассказывала, что в блокаду они в Ленинграде кошек ели, — задумчиво говорит она.

В её личное знакомство с Ахматовой мало кто из нас верит, но мы уже привыкли и не обращаем внимания на то, что при сегодняшнем Алёнином сорокалетнем возрасте Анна Андреевна вряд ли могла что-нибудь ей рассказывать. А даже если и рассказывала, то Алёна тогда была грудным младенцем и все равно этих рассказов не запомнила бы. К тому же Ахматова вообще эвакуировалась в Ташкент, а Ташкент, как известно, город хлебный. Так что она там «Поэму без героя» сочиняла, а не кошатину ела.

— Я бы нашего Мурзика есть не стал, — говорю я. — Даже если афганцы переплывут на плотах Атлантический океан и весь Нью-Йорк в блокадное кольцо возьмут, а хлеб нам Блумберг по карточкам выдавать будет, я Мурзика все равно не съем.

— Это потому, что он Мурзика любит больше, чем меня, — говорит Татьяна.

— Дурацкий у вас разговор, — говорит Мила н начинаст раскладывать курицу по тарелкам. — Ёжику в полном тумане понятно, что лучше поесть, чем голодным ходить. И что лучше есть вкусно, чем дрянь всякую.

— Американцы вон для своей еды специальное название придумали — «помоечная», — говорю я. — Так и называют «junk food». И ничего, едят её всю жизнь и считают, что ничего вкуснее гамбургера двойного на свете не бывает.

— И что плохого в этом? — говорит Вадим. — Неужели лучше, как французы твои, всякими соусами белыми и лягушками объедаться?

— У меня в Союзе француженка была знакомая, — на редкость уместно вставляет Алик. — Она все удивлялась, что мы постоянно о серьёзном за столом говорим. Я у неё спросил как-то: а французы о чем говорят? Она захихикала так и отвечает: «О еде, конечно. Ну, ещё про вино иногда». А теперь и мы тут хуже лягушатников стали, только о жрачке и говорим. Американцы хоть не обсуждают гамбургеры свои — все равно они в каждом «Макдоналдсе» одинаковые. A вот где «одесская» колбаса лучше — в «Золотом ключике» или в «Интернэшнле» — это уже серьезная тема для большого разговора. Да, Лёш?

— А меня недавно пригласили в один французский ресторан, — говорит Алёна. — Как он называется, не скажу, чтобы никто не завидовал. Так вот, кавалера, который меня пригласил и целое состояние там за наш ужин выложил, всю ночь потом рвало, а у меня понос был.

— Мил, курица обалденная, — говорит Надя. — Научишь?

— У тебя все равно так не получится, — перебивает её Вадим. — Не учи ее, Мила, не надо. Бесполезное это занятие.

— Дети, не ссорьтесь, — улыбается Мила и садится на свое место рядом с Аликом. И хотя при этом она чутьчуть отодвигает свой стул от него, мне кажется, она сама не отдает себе отчета в своем почти что бессознательном движении.

На какое-то время за столом воцаряется тишина — все заняты курицей.

— Ну что, Лёшенька, скажешь нам ещё что-нибудь? — говорит наконец Татьяна. — что-нибудь умное. Как всегда.

— Давай лучше я скажу, — говорит Алик.

— Если опять про то, что мы Родину за кусок колбасы продали, то лучше не надо, — говорит Мила. — А то у нас ещё десерт впереди.

— Какой? — интересуется Надя.

— Это сюрприз, — опять улыбается Мила.

— А я вот в «Интернэшнле» вчера была, — говорит Татьяна. — Так там в очереди в колбасный отдел, прямо под плакатом этим про «удавшуюся жизнь», стоял старичок один, разглядывал колбасу их, все её двадцать восемь сортов, и повторял: «Какой мистэйк я совершил. Какой мистэйк».

— В Рашке сейчас не хуже колбаса, — говорит Вадим. — Так что «мистэйк» этот можно легко исправить. Правда, Лёш?