Клемма. Не стоит. И так уши вянут. Сижу и думаю: какая я все же бессердечная, и глаза нет, и весь больной, а у меня ни капли жалости к тебе… Я же верующая, и мстительности во мне нет, но, Господи, будь я на твоем месте,
Льюис. Да, натворил я дел, и ничего уже не исправишь.
Клемма. Угу.
Льюис. И годы потерянные не воротишь.
Клемма. Угу.
Льюис. И если ты меня сейчас прогонишь с глаз долой, я и слова не скажу.
Клемма. Угу.
Льюис. Черт, все «угу» да «угу», извиниться толком не даешь.
Клемма. Извинений я что-то не слышу. Слышу только: «прошлого не вернуть», «исправить ничего нельзя»… Зачем ты вообще заявился? Я не нужна тебе, ты не нужен мне… Найти еще одну бабенку тебе раз плюнуть… Просто прикроешь слепой глаз, решит, что ты ей подмигиваешь…
Льюис. Клемма… Кроме тебя, мне не нужен никто.
Клемма. С каких это пор? Что во мне такого особенного, чтобы навещать раз в семь лет?
Льюис. Все гадаешь, почему я ушел от тебя? …Последнее время постоянно об этом думаю.
Клемма. Если только последнее, слушать тебя уже неинтересно.
Льюис. Но дай же мне высказаться, в конце концов… ты всегда оставляла за собой последнее слово, разве нет? Мужчинам это не по душе. И мне тоже.
Клемма. Ладно… Валяй дальше… Что у тебя там на душе накопилось?
Льюис. …Я знаю, что такое ребенок для женщины. И когда доктор сказал, что своих детей у тебя никогда не будет, я решил, что это моя вина. И все эта драка на лестнице. После нее все и началось. Что-то я повредил тебе по женской части, и здорово. Ни о каких детях и речи не могло быть. А ты посмотрела на доктора и сказала: «Ну что ж, со мной мой Льюис и мой Бог… Они меня любят…»
Клемма. Это верно. Не достоин… Но есть одна вещь, которую я от тебя утаила… Еще задолго до того падения с лестницы я знала, что у меня никогда не будет детей. И я тебе ничего не сказала об этом после того несчастного случая. Думала: раз он чувствует себя виноватым, то никогда не бросит меня… Так что мы оба хороши, а?
Льюис. Да… Столько лет держала это в секрете, почему решила признаться?
Клемма. Чтоб душу облегчить. Уж больно тяжело такой груз носить и столько лет. Если уж ты грешник, то и я не святая.
Льюис. Ну, ты себя строго-то не суди.
Клемма. Не могу иначе. Никак простить тебя не могу… По правде говоря, не вина потянула тебя бродяжничать, а твой характер. Бабник ты, скажешь нет?.. А Бог он все видит.
Льюис. Это верно.
Клемма
Льюис. Что правда, то правда.
Клемма. Может, Господу богу было так угодно. Может, мне было суждено потерять тебя и обрести Джози, чтобы заполнить душевную пустоту.
Льюис. А может, это не все, что ему угодно.
Клемма. Ты это о чем?
Льюис. Джози теперь самостоятельная. У нее своя жизнь. Так, может, Всевышнему угодно мое возвращение.
Клемма. Чтобы я заботилась теперь о тебе? Я не бюро по трудоустройству. Бог меня на это не наставлял.
Льюис. Я найду работу. Я всю жизнь работал.
Клемма. Парикмахером устроишься?
Льюис. Нет. Парикмахером не смогу. Вот из-за этого.
Клемма. Ну, Льюис, ты даешь. Если у тебя еще что-нибудь отсохло, говори прямо.
Льюис. Это все. В остальном я здоров, как бык.
Клемма. Может быть, только такому «быку» работу найти будет трудновато…
Льюис. Но ведь я начал новую жизнь. Я стал другим человеком. Старое никогда не повторится.
Клемма
Льюис. Ладно, ты думай. Я у друга пока поживу. У него автозаправка тут неподалеку.
Клемма. Вернулся бы ты здоровым, то смотрел бы на меня больше как на женщину, чем на «мамочку».
Льюис. Я знаю, чего хочу, и сил хватит, чтобы мы оба были в полном порядке. Даже с одной рукой и с одним глазом… Так что, Клемма, думай. О большем я не прошу.
Клемма. Про пирог забыл.