Браки по расчету

Через две недели Лиза занесла в дневник короткую, отрывистую фразу — удивительно, как она не поленилась ради этой голой, сухой констатации вытащить из тайника дневник и приготовиться к письму. Фраза звучала:

«У Борна растет живот».

3

Друзья и знакомые были буквально ошеломлены и озадачены, когда Борн, этот образцовый, красноречивый и многогранно деятельный патриот, этот основатель первого в Праге славянского торгового дома, этот борец за права своей нации, который некогда столь красиво и трогательно писал брату, что «мы взяли к себе горничную-мораванку, и теперь в доме нашем иначе как по-чешски не говорят», — этот Борн нанял для своего сына няню-немку, рекомендованную и присланную ему сестрой Марией фон Шпехт, некую венскую девицу, которая иначе как по-немецки не могла произнести ни звука. Что же случилось? Отступился ли Борн от своей патриотической программы, изменил образ мыслей, вывернул свои принципы наизнанку, как перчатку? — Ничего подобного, он и не думал этого делать; наоборот, он сумел превосходно и вполне патриотически оправдать, — если, конечно, в оправдании была надобность, — свое неожиданное решение.

Быть чешским патриотом вовсе не означает недооценивать, не признавать или ненавидеть в высшей степени одаренную, во многом гениальную немецкую нацию. Тот меня плохо знает, плохо понимает и даже оскорбляет, кто думает, будто я не уважаю немцев или, более того, их ненавижу. Мои интересы сталкиваются и скрещиваются с их интересами — но только здесь, на моей родине, и только тогда, когда они отказывают моему народу в том, что принадлежит ему по праву историческому и человеческому, когда они становятся на пути нашего культурного и общественного развития, словом, когда они нас угнетают и стремятся поглотить нас, подавить весом своей бесчисленности. Вот здесь, господа, но и только здесь, в этом единственном пункте, мы враги, и здесь мы должны защищаться, потому что тут решается вопрос самого нашего существования, нашей гражданской чести — и тут мы воюем с немцами, причем всеми видами оружия. А теперь скажите сами, разве основательное знание их собственной речи не есть важнейшее оружие? Как сможем мы противостоять немцам, отвечать им, полемизировать с ними, если не будем владеть их языком от азов, в совершенстве и бегло? Родной язык, милые мои, конечно, самый сладостный и любимый из всех языков мира, но выражать свои мысли только на нем — это не патриотизм, это леность и близорукость. Знание чужого языка никого еще не лишало национальности, не лишится ее и мой сынок, если он, играя, без труда, от колыбели выучит, кроме родного языка, еще и немецкий; тут вы уж будьте покойны, предоставьте эту заботу мне.

Прекрасные слова, горделивая речь настоящего мужчины, ничего не возразишь на столь ясные аргументы. И все-таки несколько странное впечатление производило, когда в патриотический салон Борна, в большую, сумрачную комнату, уставленную мягкой плюшевой мебелью с длинной бахромой, украшенную бронзой и фарфором, вазами и статуэтками, подносами и блюдами с Борновых складов, забредал маленький сын хозяина дома, серьезный, толстый, черноволосый по матери, и, испуганный множеством чужих дам и господ, перед которыми он вдруг очутился, их неумеренными выражениями восхищения и восторга, — бросался наутек и, вырываясь из рук, протягивавшихся к нему, чтобы погладить, потискать, привлечь к себе, звал на помощь няньку, которую величал тетей:

— Tante! Tante, Bubi hat Angst![31]

Но еще более странно прозвучал ответ мальчика, когда однажды — это произошло несколько позже — его спросили, понимает ли он по-чешски; ребенок, уже осмелев, составил такую не совсем правильную фразу:

— Я умею нет.

В чем же дело? Не перестарался ли Борн и, отдав сына учиться чужой речи, не сделал ли это настолько основательно, что не осталось уж и места для родного языка в сознании малыша? — Да нет, все было проще: Tante Annerl, малокровная, флегматичная девица, рекомендованная госпожой фон Шпехт, сделалась скорее компаньонкой жены Борна, чем няней его сына. Лиза часами болтала с ней — конечно, по-немецки — о платьях и вышивках, о стихах Ленау, которого склонная к меланхолии Аннерль обожала, сумев разбудить восхищение к нему и в Лизе, о спектаклях в немецком театре графа Ностица, куда Аннерль ходила в свободные дни, но где не бывали Борн с Лизой, так как они держали ложу во Временном театре, о Вене и о Париже, куда Аннерль ездила осенью, когда была еще компаньонкой безвременно почившей баронессы Поссингер (ах, какая была дама!); они вместе читали «Unterlialtungsblatt für die feine Damenwelt»[32], а маленький Миша, ползавший у их ног на четвереньках и строивший домики из кубиков, внимал журчанию их речей, этой мирной женской болтовне, и бормотал себе под нос что-нибудь вроде: Nu, was ist denn das? Putzi — mutzi. Halt! Das ist das alte Wächterhaus, mammerhaus. Pitz, puf! Sieht sie, wie schön gelb? Na so was! Alles ist aus[33].