Браки по расчету

После печального одинокого ужина, который Лиза приказала подать в столовую, она снова удалилась к себе в спальню — мечтать и грустить; за стеной вернувшийся с прогулки Миша опять раскричался своим пронзительным голоском, а Аннерль еще подливала масла в огонь, отчитывая малыша за что-то непонятное — насколько могла расслышать Лиза, нянька корила Мишу за то, что он требует все, что ни увидит, а это очень скверно, невоспитанно, это бяка, и сам Миша скверный, невоспитанный, бяка мальчик: она, нянька, не может дать ему мышь, которую он увидел, потому что мышь давно убежала; или Миша думает, что мышам приятно играть с такими скверными, невоспитанными, бяками мальчиками? — О господи, — Лиза сжала виски ладонями, — у них там мышь! Какой страшный, жестокий день, сплошные ужасы! А она-то уж думала, он станет самым для нее прекрасным днем!

Миша кричал и кричал все громче, неудержимо скатываясь в то истерическое самовозбуждение обиды, когда ребенок уже не помнит, отчего он начал плакать, но плачет все громче и громче, из одной только жалости к самому себе, и чем горше он плачет, тем сильнее жалеет себя. — Надо выдержать, выдержать это, думала меж тем Лиза, о боже милосердный, дай мне сил или отведи от губ моих эту чашу страданий! — Тут раздались три сухих, резких шлепка, и рев прекратился, как оборванный. Миша, глубоко изумленный и оторопевший, мигом забыл о слезах; теперь слышались лишь редкие успокаивающиеся всхлипы — так кипящая смола еще тихонько булькает уже после того, как погасили огонь.

— А теперь — спать, — приказала Аннерль.

«Наконец-то!» — вздохнула Лиза.

— Становись на коленочки, как следует, ручки сложи — молись! — продолжал нянькин голос.

«Ну, это уж лишнее, — подумала Лиза, — оставь ты его теперь в покое, дура набитая, не то опять разревется!»

Мишин голосок затянул прерывисто, но послушно:

— Vater unser, der du bist in dem Himmel…

Когда он дошел до слов «also auch auf Erden»[43] — голосок начал ломаться, как у подростков: «vergib uns unsere Schuld»[44] растворилось в замирающем шепоте. Ребенок уснул.

Gott sei dank![45] — сказала себе Лиза и подошла к открытому окну, желая слить свою тоску с меланхолией угасавшего дня. Уж выплыла туманная, красноватая луна, окаймленная светлым ореолом. Где-то в темноте проскрежетал павлин.

Однако слишком рано благодарила бога молодая жен-щипа, еще не суждено ей было насладиться уединением, на которое так недавно сетовала она и которого теперь так алкала в своей отверженности и разочаровании. За стеной под шагами Аннерль заскрипел паркет, нарушив тишину. Нянька ходила по комнате, видимо, от стены к стене, вдоль и поперек, справа налево, слева направо, вперед и назад — ходила неутомимо, то ли прибирая в комнате, то ли ища чего-то. «Перестань ходить, остановись! — мысленно приказывала ей Лиза. — Ведь ребенка, дура, разбудишь!» Но Аннерль хождения не прекратила, и ребенок не проснулся; в конце концов щелкнула ручка двери, и шаги раздались в коридоре.

«Неужели ко мне?» — подумала Лиза. К сожалению, так оно и было — Аннерль шла к ней. Она вошла без стука, а увидев хозяйку у окна, небрежно извинилась: она-де думала, что гнефрау еще ужинает внизу с господами. По горечи, прозвучавшей в этих словах, Лиза поняла, что Аннерль и впрямь оскорблена тем, что ее не приглашают к столу. Не брала ли гнефрау книжку, которую Аннерль читает, такую парчовую, золотистую?

Да, Лиза взяла ее. Могла ли она предвидеть, что этот бездушный предмет, который должен был цветом своим подчеркнуть и усилить ее очарование в фиалковых глазах Дынбира и который она так изящно прижимала к левой груди, не только не будет узрен юным красавцем, но и послужит причиной неприятного вторжения Аннерль!

— Я очень устала, — заявила Лиза, отдавая книгу.

Но старая дева не собиралась так скоро оставить ее в покое.

— Это страшный дом, гнефрау, — таинственно прошептала она. — Ах, почему мы не остались в Праге! Я наслушалась тут таких вещей, что до сих пор у меня гусиная кожа — вот пусть гнефрау сама посмотрит.

Тут Аннерль отвернула рукав и показала Лизе обнаженное предплечье, но сумерки в комнате сгустились настолько, что нельзя было разглядеть, действительно ли у Аннерль гусиная кожа.

— Чего же вы наслушались и от кого? — холодно спросила Лиза.

Она не отошла от окна, опасаясь, что если сядет, то сядет и Аннерль, и тогда еще труднее будет выпроводить ее.

— От кого? Да от кучера, — сказала Аннерль.

С достоинством она поведала тут, что не имеет обыкновения водить компанию и вступать в разговоры с низшими слугами, но поскольку в этом ужасном доме (в голосе ее опять появились нотки горечи) с ней обращаются так, словно она простая горничная у гнефрау, а не барышня к ребенку, каковой она на самом деле является, то ей только и оставалось расспросить о том о сем здешнего кучера, который, впрочем, не какой-нибудь простой грубый кучер, потому как прежде служил у графа Вальдштейна. И вот от рассказов этого самого кучера у нее еще и теперь не сходит гусиная кожа, как это видела гнефрау собственными глазами.