Браки по расчету

— Ну, не вы, охотно верю, что не вы его созвали, но вы пошли туда вместе с тысячами других, как я слышал, людей опрометчивых и соблазненных, и этого достаточно. Трагично, дорогой брат славянин, что, едва вступив на путь борьбы, мы уже начинаем разъединяться. Неужели же вы, господи, не понимаете, что если мы победим на общенародной ниве, то легче станет всем, в том числе и вам, рабочим? Я согласен, положение чешского рабочего безрадостно, но отчего это так? Оттого, что развитие нашей промышленности тормозят и душат иностранные элементы, внедрившиеся в нашу страну и поддерживаемые правительством. Вот вам наглядный пример — мой родственник Смолик, владелец спичечной фабрики на Смихове, не на жизнь, а на смерть борется с немецко-еврейскими конкурентами Фюртом и Шайностом в Сушице. О чем главным образом шла речь на вашем митинге? О чем там больше всего говорили?

Пецольд деликатно облизал губы, готовясь ответить, но Борн предупредил его.

— О низкой заработной плате, — сказал он сам, — конечно, могу себе представить! Но о заработной плате, милый мой, мы успеем поговорить, когда будем хозяевами в своей стране! Вот вы, наверное, думаете обо мне, мой мужественный друг-славянин: хорошо, мол, тебе говорить, ты сам себе господин, у тебя свое торговое дело и так далее. Но не думаете ли вы, пан Пецольд, что я так и родился с серебряной ложкой во рту, как говорят англичане, что независимое положение было для меня даром небес? О нет, и я ведь в юности изведал, что такое тяжелый труд, двенадцатилетним мальчиком я с голыми руками отправился в Вену и там влачил жалкое существование всеми битого мальчика в магазине. Но я не ленился — и вот, труды мои благословлены.

Пецольд, ободренный тем, что разговор перешел в понятную для него область, ответил, что тоже весь век не ленился, а толку никакого не вышло. Да что говорить, у его батюшки с матушкой не было такого достатка, чтоб посылать сына в Вену.

— Только я ни на что не жалуюсь, ваша милость, — поспешно прибавил он, видя, что товарищ по заключению нахмурился, вероятно, недовольный его речью. — Теперь, как я служу у Недобылов, живется нам вовсе хорошо, пани-мама Недобылова к нам добра, и гусей разрешает держать, и куриц… — Тут у Пецольда дрогнул голос, потому что перед духовным взором его встал милый сердцу образ дома. — Одно только меня мучает, не знаю я, что там у нас делается, вдруг милостивый пан Недобыл возьмет да выкинет нас на улицу за то, что меня посадили в тюрьму, бабы ведь мне все уши прожужжали: не лезь, мол, а я их не послушал и, просто сказать, сбежал…

— Об этом не беспокойтесь, я попрошу за вас пани Недобылову, — сказал Борн.

— Ох, вы и вправду это сделаете, ваша милость? — воскликнул осчастливленный Пецольд.

— Конечно, сделаю, отчего же, — сказал Борн. — А теперь прошу извинить, мне надо заглянуть тут к соседям…

Гребешком и щеткой он расчесал и пригладил кок, украшавший выпуклый, ясный лоб, почистил щеткой воротничок и рукава своего великолепного черного сюртука и вышел из камеры. Только теперь Пецольд решился согнуть спину и сесть поудобнее. Книг-то, книг-то сколько, подумал он, глядя на стопки, обременяющие стол Борна. Да можно ли столько прочесть? Он встал, осторожно стал рассматривать, — но все книги были немецкие, а Пецольд не умел по-немецки. Видали, сам все о родине да о чешском народе бубнит, а книжки немецкие читает: кто тут его разберет? На койке Борна лежали его собственные перины, собственное стеганое одеяло, под койкой — скамеечка для снимания обуви, на полочке рядом с жестяным тазом — столько всяких приятно пахнущих пузырьков и баночек, что, по мнению Пецольда, самая что ни на есть привередливая баба не могла бы иметь больше. Попробовала бы Фанка принести такое в дом, — думал Пецольд, — да бабка сейчас на помойку все выбросит, и еще обзовет побегушкой, как уже было один раз, когда Фанка нарумянила себе щеки бумажкой из-под цикория. А вот Борну можно, ему, мужику, никто слова не скажет. Одно слово — господин. Вот и договаривайся с ним. Черт ли меня принес аккурат в его камеру.

Утомленный такими противоречиями, Пецольд растянулся на койке. Он хотел вздремнуть, но мысли о том, что будет, выгонят ли его из дому, несмотря на ходатайство Борна — если только Борн исполнит свое обещание, — долго не давали ему уснуть. Но только он завел глаза, как в камеру вошел пан Хоценский, хозяин, то бишь тюремщик, и сказал, что к пану Пецольду — Пецольда, как и всех политических заключенных, тюремщик величал панами, — что к пану Пецольду пришли. Сердце у Пецольда екнуло. Дело труба, это бабка, подумал он, спуская с койки длинные тощие ноги.

Это действительно была бабка, и дело вышло еще хуже, чем того опасался Пецольд.

— Маменька! — приветствовал он старуху, когда она вошла, неся в руке красный узелок.