Браки во Филиппсбурге

Она быстро оделась и сосредоточила все мысли на том, чтобы обеспечить Бенрату незаметное отступление. Выражение ее лица изменилось. Бенрат понял, что она опять остается здесь одна и без надежды. И конечно же, будет плакать. Несмотря на видимое усилие, ей не удавалось сдержать нервное подергивание в лице; Бенрат даже подумал — совсем как при схватках. А он сбежит от родов. Он ничем не может быть полезен. Единственное, что ему оставалось, это твердо решить: никогда сюда более не возвращаться! В эту минуту он свято верил в это решение. Он постарался отразить на своем лице побольше огорчения, грусти и злости, обнял ее еще раз, привлек к себе, словно не желая больше выпускать из своих объятий; сделал вид, будто в этот миг принял решение навеки остаться у нее, одурманил себя этой мыслью, точно наркотиком, и сочинил уже проклятие, с которым высвободится из ее рук, проклятие современному мировому и общественному порядку, которому быстренько приписал вину за все их передряги.

— Не приходи больше, — сказала Сесиль.

Бенрат кивнул. И тут ее словно прорвало. Казалось, она хочет высказать ему, пока он не ушел, как можно больше, чтобы потом не кричать одной в пустоту.

— Меня убивает вечная нужда таиться. Я никому не смею смотреть в глаза. Боюсь каждого звука.

Я не создана для такой жизни. Мне повсюду мерещатся преследователи, сыщики, они следят, не пошла ли я к тебе, не выдаст ли выражение моего лица, что я думаю о тебе. Я сама себе кажусь отъявленной преступницей. А когда звонит телефон, я не осмеливаюсь поднять трубку. Альф, мне кусок в горло нейдет. Ночью я просыпаюсь от собственного крика. В магазине не могу разговаривать с людьми, потому что не смотрю им в глаза, мне вечно кажется, что они меня изучают, что хотят до чего-то дознаться. И еще Бирга — пусть она больше не приходит. Запрети ей под каким-нибудь предлогом приходить ко мне в магазин. Она так добра ко мне. Это убивает меня. Так бы и убежала, когда вижу, что она входит. И ты, Альф, тоже не приходи больше. Я не выдержу. Я бы охотно стала твоей любовницей, раз уж нет другого выхода, но я не создана для этого.

Бенрат вспомнил, как часто они уже стояли вот так у двери, как часто Сесиль уже говорила то, что говорит сейчас. Он вспомнил, как часто за все эти годы обещал больше не приходить, и все-таки приходил опять и опять, и каждый раз вся сцена разыгрывалась точно так, как сегодня, каждый раз чуть-чуть иначе, но в общем и целом безнадежность их ситуации была навечно задана, и общая их беда не становилась обыденней и тем самым легче от того, что они заранее предвидели ход событий. Правда, решимость Сесили как будто окрепла. Ее физическое состояние больше, чем все слова, говорило о том, что дольше ждать нельзя. Ну, вот он и решил совершенно серьезно больше к ней не приходить. Но кому в том поклясться? Что сделать, чтобы исключить всякую возможность приходить сюда? Исключить даже на тот случай, если у него круто изменится настроение. Исключить, даже если, потеряв голову, он попытается бежать к ней. Ему хотелось крикнуть на весь мир, что он не придет сюда больше, стены всех домов об этом исписать, опубликовать в газете! Неужто нет средства, никакого средства против него самого? Против необоримого стремления мчаться сюда, в эту квартиру? Какие еще обещания можно давать, если он в тот же миг вспоминает все нарушенные обещания, если он по горло увяз в обломках своих благих намерений и от бессилия готов завыть. Ему же верить больше нельзя. Он вернется, даже если Сесиль от слабости будет на карачках по полу ползать, если от горя лицо ее избороздят морщины, он, ни с чем не считаясь, войдет, ища наслаждения, и получит его, коварно обхитрив ее тело, ведь ему, как никому другому, окажут бесценную помощь его врачебные познания, хотя бы Сесиль превратилась потом в сплошной комок нервов. Он до тех пор будет приходить, пока не доконает ее, до тех пор, пока сможет получать здесь наслаждение…

Бенрат прокричал себе этот прогноз в лицо и в какой-то миг даже попросил помощи сверху, да, пусть Бог поможет ему воздвигнуть плотину против себя самого. Надо сказать, что последний раз Бенрат даже мысленно слово «Бог» произнес тысячу лет назад.

Обычно, несмотря на все обещания, которые он давал под нажимом Сесили, он, благодаря своему несокрушимому равнодушию, сохранял полную уверенность, что у него никакой возможности нет принять то или иное решение, что в его отношении к Сесили так четко дает себя знать рок, как никогда еще прежде в его жизни. А он не привык сопротивляться тому, что осознавал как рок. В конце концов он каждый раз уходил, махнув рукой, жестом этим снова все откладывая в долгий ящик, придавая всему какую-то неопределенность. Но, быть может, сейчас наконец, наконец, наконец что-то изменится?