Бранденбургские ворота

Гошка Поздняков однажды провалился в тот ручей: подточенный весенний лед не выдержал — хрястнул. С немалым трудом Феликс Куприянов и Андрейка вытянули приятеля за кусок рогожной веревки. Пока добежали до дома, Гошка обмерз весь, как сосулька, черные кудряшки заледенели. Ох и попало ему тогда от матери!

В другой раз Феликс спас от гибели Андрея. Это когда у них строили большой — в семь этажей! — дом на набережной. Схватился Андрюшка по своему невежеству руками за висевший провод. Обмотка на проводе была матерчатая, обтерханная, а тут еще незадолго до того дождичек покапал. Скрючило Андрюшку, затрясло смертной лихорадкой, а руки оторвать от провода не может. Феликс обхватил приятеля поперек живота, дернул изо всей мочи, оторвал от окаянного провода. Самого-то его в тот момент тоже здорово тряхануло. После этого Феликс и стал первым приятелем Андрюшки, выделился сразу изо всей ребячьей оравы. Но вообще-то он, Феликс, и до того выделялся среди других ровесников в переулке. Глаза у него были необыкновенные — большие, блестящие, похожие на спелый каштан. Наверное, потому и выделил его Маяковский из босоногой оравы, посадил на плечо и прошел с ним, счастливцем, по переулку до самой «Москварики».

Случалось, что ссорились Андрюшка с Феликсом и не «водились» дня по три, но дольше не выдерживали: тянуло их друг к другу. И дружба их с каждым годом становилась все крепче, хотя, как прочие мальчишки, они даже стыдились произносить вслух само это недворовое, книжное слово — «дружба».

В школе с первого класса, как договорились наперед, сели с Феликсом за одну парту. Но вместе сидели недолго, всего около месяца. Классный руководитель, исходя из каких-то высших педагогических соображений, рассадил приятелей, навязав Андрюшке хитроватого Гошку Позднякова.

Феликс учился лучше всех в школе. За все годы не было у него, кажется, никаких других отметок в дневнике, кроме «очхор». С третьего класса он начал писать стихи, которые знала вся школа. Андрюшка гордился таким другом и втайне был уверен, что талант у Феликса появился оттого, что он посидел на плече Маяковского. Если б великому поэту подвернулся Андрюшка, то, наверное, теперь и он читал бы свои стихи на школьных вечерах.

Гошка Поздняков тоже учился хорошо, но больше за счет ловкости: умел, хитрец, точно рассчитать, когда учитель вызовет его к доске. А Бугров Андрюшка учился по-всякому — и хорошо и плохо; подводили его внезапные увлеченья — не мог он устоять против маленьких соблазнов, которыми переполнен был родной переулок и остальная, все разраставшаяся в его познании Москва. То, заигравшись в футбол с мальчишками на соседнем дворе, приходил он в школу только к третьему уроку, то открывал запущенный Андроньев монастырь, то, вообразив себя путешественником, уезжал за гривенник на краснобоком трамвае так далеко от своей Таганки, что возвращался домой только к ночи и, конечно, не успевал выучить уроки.

Однажды ой заехал на «букашке»[1] к Воробьевым горам и очутился на каком-то безлюдном диком «бреге» с могучим дубом — только кота ученого недоставало на золотой цепи. Лежал, как зачарованный, на душистой весенней травке, смотрел на нескончаемо текущую воду, на легкие причудливые облака, отраженные в ней, пока не заметил вдруг, что вода в Москве-реке стала сиреневой. Поплыл по ней молоденький месяц и, как веснушки, неожиданно высыпали звезды… Счастливый был денек!

В переулке никто без прозвища не ходил. Это был стародавний обычай, не очень добрый подчас, но вполне выявлявший способность русского человека влепить походя хлесткое и меткое словечко. Прилипало иное прозвище на всю жизнь, причем своей исчерпывающей характеристикой вполне могло заменить самую длинную анкету.

Андрюшкиного отца прозвали необидно — Козак Крючков: по образу известного героя русско-германской войны, который поднимал на пику враз четырех вильгельмовских супостатов. Этого чубатого удалого молодца видел Андрей на уцелевшей обертке от мыла: она была приклеена на крышке сундука у Феньки-самогонщицы, их соседки по квартире.

Давно отгремела гражданская война, давно уж Иван Бугров работал слесарем на заводе «АМО», а все никак не хотелось ему сменить свои подшитые «чертовой кожей» буденновские галифе на «штафирские» брюки. И кавалерийскую примятую фуражечку долго носил. Без звездочки» разумеется, но зато с тем самым ремешком, который затягивал когда-то комэск Бугров под щетинистым подбородком перед лихой сабельной атакой.

Кудреватый пшеничный чуб золотился у Ивана Силыча из-под багряного околыша совсем как у легендарного казака, и усы закручивались так же лихо, но главное — имел он характер, вполне оправдывающий прозвище: был горяч и бесстрашен, первым кидался в любую драку, чтобы поддержать правого и покарать виноватого, никогда не прикидывал наперед, чем это может кончиться для самого вершителя правосудия.