Бранденбургские ворота

С шутками и прибаутками присоединялся Козак Крючков к своим приятелям — «кобылятникам», занимавшим места в самой середине дощатых ярусов. Те встречали его басистыми сиплыми выкриками, густым дружным хохотом, увесистыми хлопками по плечам и по спине. Узнать «кобылятников» можно было за версту по синим и красным галифе, по лихо насаженным фуражечкам и кубаночкам, по изогнутым «циркулем» ногам. Ну, а если подойти поближе — по сабельным рубцам. Были среди них молодцы с отрубленным ухом, с рассеченной щекой, много беспалых, а двое — с култышками вместо правой, отсеченной по локоть руки. Один из таких одноруких — районный военком Гриценко — был большим приятелем Андрейкиного отца.

Яков Поздняков здоровался с «кобылятниками» издалека, приложив ладонь к начальственному картузу, и садился несколько в стороне, однако так, чтобы не терять из виду Ивана: тот мог дать хороший совет насчет того, на какую лошадку следует поставить.

«Кобылятники» поигрывали по маленькой — деньги для них были десятое дело. Они упивались другим — конскими статями, удалью всадников и наездников, самой гонкой, которая напоминала им славные атаки и стычки с белоказаками Деникина, Мамонтова, Шкуро и прочих сгинувших атаманов.

Страстно и до тонкостей обсуждали они достоинства каждой кобылки и жеребчика. Конь для них был не просто полезное домашнее животное о четырех ногах, но дивное чудо природы, самое красивое и разумное после человека создание. А сверх того верный боевой товарищ. Вряд ли отыскался бы среди «кобылятников» хоть один, кому гривастый друг не спас жизнь, не вынес бы его из бешеной свалки — в беспамятстве, окровавленного, порубанного саблей…

Иногда на ипподроме возникал жаркий спор. Страсти вскипали мгновенно, как молоко. Конники хватали друг друга за портупеи, дико вращали бесстрашными очами, поминали давние обиды и промахи. Но так же мгновенно, как стихает шквал в степи, мирились, обнимались по-братски, опять делали небольшую ставочку в складчину на каурого жеребчика с белой лысиной или на резвую гнедую кобылку в яблоках.

При удаче компанейски выпивали в буфете по рюмке водки, а при проигрыше дружно и забористо поносили ипподромных «жучков»: под Касторной и на Перекопе их не видать было, а тут, на Ходынке, поднаторели на шашнях!

Яшка-Хлопотун в складчине не участвовал, в буфет не ходил, а сидел в солидном одиночестве и обстоятельно изучал программку. Чернильным карандашом с металлическим наконечником, который он всегда носил в нагрудном кармане френча, делал пометки на полях программки, что-то прикидывал и рассчитывал. Его заветной мечтой было сорвать большой куш — редчайший куш, когда приходит первой сомнительная лошадка, на которую никто не ставил. В таких случаях огромную сумму загребал или прожженный жулик, подкупивший «жучков», или какой-нибудь недотепа, человек на ипподроме случайный, полный лабух, как говорится.

Нередко на трибунах появлялся Семен Михайлович Буденный. Жег по сторонам огневым черным глазом, пушил и накручивал на палец устрашающие усы, по-свойски ручкался со своими удальцами. Андрюшка с Гошкой глядели на него влюбленно — это ж герой из героев! Про него по всей стране поют звонкую песню — «Конная Буденного раскинулась в степи!»

С Иваном Бугровым легендарный командарм непременно беседовал, улыбчиво сверкая крепкими белыми зубами из-под смоляных усов: помнил Семен Михайлович доблесть своего комэска в одном славном деле под Белой Церковью, после которого сам вручил Ивану Бугрову орден Красного Знамени.

Спрашивал командарм, как работается бывшему комэску на заводе, нет ли ему каких притеснений от дураков-бюрократов? Иван смеялся: кто ж может его притиснуть? Он сам кого надо притиснет. Он рабочий класс — полный хозяин и на заводе и во всей своей огромной стране!

Последние перед каникулами школьные дни. За открытым окном густо летит тополиный пух, цокают по булыжникам Таганки копыта косматых битюгов, тарахтят железные ободья ломовых телег. Где-то у пахучих рыбных рядов посреди площади «дишканит» точильщик: «Точи-и-ить ножи-ножницы!..»

Почему столь ясно запомнился тот давний весенний день? Разве мало было других — с открытыми школьными окнами, с тополиным пухом, с цокотом копыт?

Потому что в тот день вошла в сознание Андрюшки старая учительница Катрин Райнер. Первое знакомство с нею состоялось еще зимой. Кто-то из пацанов даже фыркнул громко, когда из коридора в класс юркнула низенькая носатенькая старушенция, удивительно похожая на ручную белую мышку. Пышные волосы вздымались у нее на голове, как клок ваты. Черные быстрые глаза не притуманивались даже толстыми стеклами пенсне.

Старушка шмякнула потертым портфельчиком об учительский стол и уморительно представилась:

— Я есть ваш новый ушительница для немецкий язык! Прошу любить и жаловаться! Поскольку мой отец называется Иохан, постольку по-русски я образуюсь в Катерина Ифановна. Мой русский язык есть пока ошень плехой, но это не имеет важный знашение. Мы скоро все zusammen[2] замешательно поговорим на шистый немецкий!