Браслет из города ацтеков

Верно, не стоило мне говорить о том, что и я присутствовал в тот день, прозванный мешиками днем печали. Тлауликоли, прежде спокойный и даже в редких приступах ярости остававшийся сдержанным, ныне превратился в зверя. Не было внешних проявлений гнева, напротив, он будто бы заледенел и сидел долго, минуты две, неподвижен. А после глянул мне в глаза, и я увидел, что передо мной уже не человек.

Лучше бы он упрекал меня. Лучше бы спросил, чем оправдаю я случившееся. Тогда бы я имел возможность объяснить, что не имею оправданий и знать не знал, чем закончится сие празднование. Я шел туда, желая увидеть обычаи мешиков, чтобы после записать их, как записываю сейчас хронику кровавого дня, едва не уничтожившего нас.

– Тошкатль – праздник воинов, – мертвым голосом произнес Тлауликоли, и лицо его оставалось недвижно, а взгляд – устремлен в огонь. И даже ласковое прикосновение Киа не вывело Ягуара из того состояния, в котором пребывал он. – Открывается он танцем змея. Год готовятся те, кто идет во главе змея. И за ними стоят те, кто готовится два десятка дней. А после – прочие… мы пляшем и поем. Мы славим имя Уицилопочтли и силу его… Мне самому доводилось ступать на площадь, и поверь, что не было мгновенья прекрасней.

Было. Когда душа рвется ввысь и взлетает к куполу храма. Когда подхватывают ее крылья гимна, что поют мои братья. И грешная земля уходит из-под ног, а пречистое синее небо раскрывается перед тобой. Не остается ничего, кроме абсолютного счастья.

Но разве способны были дикари испытать подобную радость?

Нет! Их счастье вызвано дурманящими напитками, безумием, которое вызывала пролитая кровь, дымом отравленным…

А Тлауликоли, прервав меня, начал свой рассказ.

…В тот день я был рядом с моим другом и повелителем, который и мыслить не смел, что когда-нибудь примет Теночтитлан из рук дяди. Он желал присоединиться к пляшущим, однако три ночи кряду мне снился ягуар. Он скулил и хрипел, а шкура зияла многими дырами, которые сочились кровью. Я просыпался в холодном поту, не зная, жив ли сам. А на третью ночь увидел, что старая рана раскрылась. Тогда, откинув сомнения, вошел я в покои Куаутемока и, преклонив колени, сказал:

– Пусть гнев Уицилопочтли падет на голову мою, но я скорее умру, чем позволю тебе спуститься в город.

И Куаутемок, сдержав гнев – никогда прежде я не смел быть столь дерзким, – спросил:

– Почему?

Я рассказал ему о снах, боясь, что меня сочтут безумцем. Но Куаутемок выслушал меня и спросил:

– Веришь ли ты тому, что видел?

– Верю.