Брат и сестра

Время от времени в растворе дверей мелькает красное платье Зои. Шура смотрит на сестру. Как удачно получилось, что она успела купить это платье. Конечно, оно идет ей: красный цвет не убивает яркости лица Зои, а, наоборот, подчеркивает его своеобразие.

Жаль только, что у Зои старые туфли, на низком, совсем детском каблуке, и чулки не новые. Когда Зоя поворачивает на третьем счете правую ногу, видно, что пятка у нее заштопана более темными нитками.

Шура смотрит по сторонам — не замечает ли кто-нибудь изъяна? «Чепуха! — говорит сам себе Шура. — Кто может заметить такой пустяк? И вообще все чепуха! Смог же я заработать на платье?! Сумею заработать и на чулки и на туфли, одену во все новое маму и Зою. Получу новую квартиру, мама будет меньше работать — пора ей отдохнуть».

— Космодемьянский, отойди чуть-чуть в сторону, — просит Иван Алексеевич Язев.

Шура так увлекся своими мечтами, что забыл, где он находится, и стал перед Иваном Алексеевичем, который устроился было на стуле около стены так, чтобы никому не мешать.

Сегодня у Ивана Алексеевича необыкновенное лицо. Танцевать он, конечно, не может. Ему даже разговаривать трудно — так он устал, пока длилась хлопотливая пора экзаменов. Но во всей школе нет сейчас более счастливого человека, чем Иван Алексеевич. Он сидит, закинув ногу на ногу, обхватив острое колено руками со сцепленными длинными и худыми пальцами. Нога слегка покачивается в такт музыке, а голову он склоняет то к одному плечу, то к другому.

Собственных детей у него нет. А разве это не его родные дети? И вот они выросли, — Иван Алексеевич, вместе со всеми друзьями, пришел проводить сегодня своих детей в большой мир!

Его болезненно-исхудавшее лицо с запавшими висками и втянутыми щеками исполнено в эти минуты духовной красоты; темные глаза — так что не отыщешь в них даже зрачка — горят прозорливым блеском, точно он ясно видит то, что от всех других еще скрыто.

Но и этот мудрый человек, так хорошо понимающий душу каждого школьника, потому что он всех их любит, сидит сейчас всего-навсего как беспомощный слепец, не ведающий, что над его любимыми детьми уже занесена секира и что до начала войны осталось всего лишь несколько часов.

Шура ушел из школы раньше всех.

— Ну как? — спросила его мать сонным голосом. Она давно уже лежала в постели и дремала, борясь со сном: очень устала, но ей хотелось дождаться детей и расспросить о вечере в школе. — Зоя танцевала? Расскажи, Шура!

— Танцевала. Плохо она танцует, не умеет.

— А ты умеешь?

В комнате свет был выключен. Шура не видел лица матери, но он знал, что она сейчас улыбается, даже если глаза у нее закрыты. Шура вознамерился было обидеться, но потом подумал: «Какая же чепуха все эти танцы! Пускай виртуозно танцуют Уткины и Терпачевы».

Мать тихо сказала:

— Ужин на столе. Потом хорошенько опять укрой для Зои.

— Не в танцах счастье человека, — сказал Шура глубокомысленно и добавил: — И не в теплом ужине.

— А в чем же? — спросила мать, ожидая, что сейчас последует серия афоризмов, на которые Шуру обычно тянуло в темноте перед сном.

Но он ничего ей не ответил, и она уже успела задремать и сильно вздрогнула, когда он ее попросил:

— Мам, разбуди меня завтра пораньше, я хочу поработать маслом на Тимирязевском пруду. Утром там всегда сидит старик с удочкой. Интересный тип: держит в руках хворостинку с ниточкой, а сам похож на Соловья-разбойника.

Расставшись с Лизой Пчельниковой, Зоя обернулась — хотелось еще раз взглянуть на школу. Как хорошо сегодня было в школе! Как хорошо!

В ночной темноте сейчас ярко светились одни лишь окна школьного здания. Но вот на глазах у Зои начали выключать свет и там. Погас сразу весь третий этаж, где только что в последний раз с жадной ненасытностью танцевали вчерашние десятиклассники, точно кто-то невидимой рукой вычеркнул третий этаж жирной черной линией, подводя итоговую черту на ведомости последней четверти учебного года. Как им не хотелось расходиться сегодня из школы! Потом так же мгновенно исчез во тьму лестничный пролет, только что сиявший светом сквозь чистые стекла, прорезывающие всю восточную стену здания от крыши и до земли.

На улицах ни души. Нет, вон стоят двое, тесно прижавшись друг к другу, возле палисадника: юноша взял в свои ладони голову девушки, слегка запрокинул ее и поцеловал в губы. Зоя отворачивается, словно она виновата в том, что подсмотрела чужое счастье. Она идет дальше, торопится. Ей опять вспомнились слова Чернышевского: «Умри, но не давай поцелуя без любви!» Чем ближе к дому, тем скорее хочется одолеть расстояние, отделяющее Зою от дома. Мама и Шура, конечно, уже спят, но все-таки ей очень хочется скорее попасть домой. Там, где тротуар около подворотен каждого дома понижается, она торопливо пробегает под горочку и на горочку.

Постой, Зоя, не торопись! Ведь это последняя мирная ночь. Оглянись еще раз на свою школу, оглянись! Сядешь ли ты когда-нибудь в ней, еще хоть один раз, за парту?

На востоке чуть-чуть посветлело. А может быть, это так кажется? Фонарей еще не начали гасить.