Брат мой Каин

Отрубленная голова была исполнена с виртуозной убедительностью. Через пятьсот лет такая живописная манера вылупится в отдельное направление, которое станет называться гиперреализмом. Джорджоне, верный сын Ренессанса, писал голову с натуры, писал дотошно, до тех пор, пока модель не начала пованивать. Да, вот он, цвет трупа. Достоверно, очень натурально, почти с запахом. Впалые щеки, сквозь щелочки прикрытых век проглядывали желто-лимонные белки, серые губы сжаты, волосы прилипли ко лбу. Патологоанатомическая эстетика.

– Когда, – я поднялась с корточек, – когда вывозите детей?

Лариса бережно взяла картину за раму, подняла, развернула лицом к стене.

– Вы обратную дорогу найдете? – спросила. – В библиотеку?

Там, в библиотеке, кроме Зины меня ждал Бархотенко. Еще в коридоре я услышала его медный баритон:

– Ад – это выбор сильной души. Личности! Лишь в аду ты можешь остаться самим собой. В раю тебе уготована участь раствориться в Боге. Исчезнуть. Не это ли есть тривиальное определение смерти?

Я вполголоса выругалась и открыла дверь. Зина сгорбившись сидела на столе, листала какой-то фолиант. Лица не видела, но даже спина выражала дикое раздражение. Бархотенко с собачьей прытью направился ко мне.

– Ага! – обрадовался он. – Ну вот! Наконец! Где же вы пропадали, милая Екатерина Сергеевна?

– Живописью любовалась. Эрмитаж, как никак. Когда еще придется…

– Тлен! Пыль! Мусор! Фантики цивилизации! Искусство умерло!

– Вы уверены?

– Еще бы! Ведь мы сами его убили. – Он захохотал, скребя пальцами бороду. – Наповал! Всех этих Рафаэлей и Ван Гогов, Моцартов и Шостаковичей! Этих Достоевских! Мусор!

Зина тайком подавала мне какие-то знаки. Палец к губам – единственное, что я поняла.

– Ницше! Но наоборот! Заратустра, но шиворот-навыворот! О да! – Бархотенко понесло. – Мы убили Бога! Мы обрели свободу, но не свободу сверхчеловека – сияющую гордым Монбланом духа и воли, нет, нет, сбросив оковы морали и вериги культуры, мы рухнули в самую грязь. Лицом! Мордой! Рылом! Нет Бога! Все можно! Теперь, братцы, все можно!

Он восторженно орал, пуча цыганские глаза и размахивая большими ладонями. Точно уродливая большая птица, нелепая и шумная. Вызывая смесь гадливости и желания раздавить.

– Не Бога вы убили. – Зина подняла голову. – Вы человека убили в человеке.

Она громко захлопнула книгу. Ловко соскочила со стола.

– Христианство! Два тысячелетия, да? Ну и что из этого вышло? А? – Бархотенко плюнул в ладонь и сжал пальцы в крепкий кукиш. – Вот! Ни шиша! Все эти сопли христианские про любовь к ближнему? Про доброту, мораль и прочую ахинею! Ханжество! Лицемерие и вранье!

Зина подошла, заинтересованно посмотрела на его кукиш. Бархотенко смутился, перестал орать. Спокойно продолжил:

– Впрочем, мы что-нибудь взамен вашего Христа изобретем. Что-нибудь посовременнее. Каких-нибудь марсиан или вселенский разум… Космический. Религия для внутреннего потребления нужна, вроде ошейника и намордника, чтоб быдло в узде держать. Чтоб на хозяина, скот, не смел рыкнуть. А русский человек как был зверем, так им и остался. Чуть цивилизацию сколупни – тут же клыки и когти, тут же! Рвать будут, глотку в клочья! Да еще и живьем сожрут.

Он захохотал.

– Слыхали, у нас там два охламона, на Сретенской… – давясь смехом, продолжил он. – Значит, поймали девку… Отымели ее, как сидорову козу… и в хвост и в гриву, а после…

Мы не узнали конца истории, хотя финал уже начал смутно вырисовываться по общему контексту.

Самого удара я не увидела. Бархотенко дернулся и замер. Сдавил горло двумя руками, точно пытаясь задушить себя. Между пальцев брызнула кровь – струйками, как из дырявого шланга. Зина подалась назад, из ее белого кулака торчало узкое лезвие. Она разжала пальцы, на паркет упал нож. Это был старинный бронзовый стилет для разрезания книжных страниц, некогда принадлежавший последнему русскому императору. С фигурной ручкой в виде Будды. Впрочем, Николай Романов вряд ли им пользовался, чтению он предпочитал городки и стрельбу по воронам.

– Ты сошла с ума, – выдохнула я.

Я старалась не смотреть на дергающиеся ноги Бархотенко. На те самые, надраенные ваксой, сапоги, что он, такой наглый и живой, выставлял в проход салона автобуса всего пять часов назад.

– Вовсе нет. – Зину трясло, она стиснула ладони, зажала их между коленей. – Ты что, не понимаешь, зачем он увязался за нами? Нет?

– Нет. Не понимаю.

– Да? Нет? Неважно… Помоги мне…

– Господи, Зина! – вскрикнула я. – Дай ему хотя бы сдохнуть!

– Ненавижу! Как я все ненавижу! – Она отвернулась, закрыла лицо ладонями. – Ненавижу! Ненавижу!

Я не стала утешать ее, просто ждала, пока истерика пройдет. Потом, отодвинув кресло, вдвоем мы впихнули труп под письменный стол императора: там между боковых тумб оказалось вполне достаточно места для крупного мужчины.

35