Брат, найди брата

— К тебе, Андреевич, гости!

Ну как же, сидят на сундуке — высокий и тощий, с большим кадыком на тонкой шее и с глазами навыкате, дядя Павлик Посевин, низенький и лобастый, весь в морщинах на крупном лице, Эдик Зиборов и Лексашка Пинаев, сосед Веденеевых, торчащими в стороны ушами так похожий на Чебурашку, только очень большой и очень нескладный. Шабашники, отцовы дружки.

Никита снял шапку, невольно поклонился им, и тут его в жар бросило: да! «Стены ваши, — быстро сказал он про себя, — а верх мой, все в котельной говорите за мной!»

Хорошо, что вспомнил, а то было бы!

Уголь перестал сыпаться, стало тише. Отец отбросил лопату, подошел к Никите, одними глазами улыбнулся и посмотрел на свои большие ладони. Наверное, он хотел Никиту обнять, но руки у него были черные, а Никита, как нарочно, надел красную свою курточку — и чего он как дурачок в нее вырядился?

Но отец сделал вот что: он приподнял левую руку и локтем слегка надавил на плечо Никиты.

— Ты разденься, — сказал негромко. — А то простудишься, как на улицу потом выйдешь, тут — как в Африке…

— Мама тебе передала, — протянул ему сумку Никита.

— Поставь на стол, я сейчас.

Это называется стол — верстак не верстак, козлы не козлы, а так, непонятно что. Плохо оструганные, в припорошенных угольной пылью потеках доски, на которых буровато-вишневым цветом тысячу раз отпечаталось дно бутылки. На досках разбросаны мокрые обрывки газеты, шкурки от колбасы, раздавленные окурки, соль просто так насыпана, стоят захватанные грязными пальцами граненые стаканы, пустые пол-литровые банки с плесенью на дне — бедная сумка мамина, куда ее тут поставить?

Отец вернулся, вытирая на ходу руки несвежим, с оторванным краем вафельным полотенцем. Сам не стал сумку разбирать, кивнул Пинаеву:

— Что там, Лексаш, поглянь.

Тот первым делом достал баночки с солениной, и рот у него стал до ушей:

— Во, баба тебе закусь прислала!

Эдик Зиборов приподнял свою большую голову, потер ладонями:

— Не пора ли нам, пора… где он до сих пор шляется?

И тут Никита понял, почему это на столе не видно пустых бутылок — кто-то уже пошел их сдавать, чтобы принести еще выпивки.

— Ладно, мужики, — почему-то грустно сказал отец. — Угощайтесь так пока… Я не буду.

— А я, Андреич, уже неделю не ем, — заговорил дядя Павлик Посевин, и его кадык прошелся вверх и вниз по тонкой шее. — И самое главное, что не тянет… Это плодово-выгодное, в рот пароход, весь аппетит перебивает.

Лексаша Пинаев одну за другой раскрывал кастрюльки:

— В энтой борщ, а в энтой котлеты, понял. А пахнут! Возьму, Андреич, одну?

Как будто мама для него старалась!

Отец подельчивый, такой, что последнее отдаст. Конечно, кивнул теперь: бери, мол.

— Оно ты чуешь, как пахнут, — дернул Эдик лобастой головой. — Еще сто лет назад небось нюх отшибло!

Отец опять как будто насильно улыбнулся:

— Он по памяти.

— А чего, Андреич? — вскинулся дядя Павлик. — И правда. Вот возьми молоко. Когда попадется, пьешь, и — как вода, только знаешь, что вкусное, — пил же раньше.

— А чего ты не ешь? — спросил отец у Эдика.

— Всю не съем, — снова мотнул головой Эдик. — Мне Лексаша «сорокушку» оставит…

— Знаешь, что такое «сорокушка»? — обнял Никиту отец. — Или не знаешь?

Эдик Зиборов махнул рукою:

— Откуда им? У него попроси — он тебе целое отдаст, если не жадный. А сам у папки с мамкой еще возьмет… так, Никита? Или не так? Это мы после войны, помнишь, Андреич? С куском макухи кто-нибудь на улицу выйдет, ты бросаешься со всех ног, еще за километр кричишь: «Сорок!» С кукурузным чуреком кто-нибудь выскочит…

— Да он, думаешь, знает, что такое макуха? — повел глазами на Никиту Лексаша.

Никита хмыкнул:

— На кош привозили.

— Овечкам, правильно. А то и нашему брату, пацанве, за первый сорт в голодуху.

— Не половинку просишь! — клонил к Никите лобастую голову Эдик Зиборов, и от него сильно несло вином. — Понимаешь, Никита?.. Просишь «сорок»!

— Проценты проходили уже? — все улыбался грустно отец. — Выходит, сорок процентов.

— Меньшую половинку просишь, да!..

— И хорошо, что они теперь не знают, — с набитым ртом сказал Лексаша. Снова взялся жевать, и его большие уши заходили еще быстрее.

— Так ты мне не оставил? — поглядел на него Эдик.

— Я еще съем, от нее потом оставлю…

Так отцу ничего и не достанется!

— У их другое плохо! — приподнял палец дядя Павлик, и кадык у него опять дернулся. — В станице живут, а что они, кроме техники, теперь видят? Летом сижу как-то на лавочке в палисаднике, слышу, пацан соседский за забором с дружком своим разговаривает. Такие ж вот, как Никита… Слышь, говорит, Петька. Мы вчера в ночном были. А тот: да брешешь! Нет, правда. А кто был? Да кто. Борька Миронов, браты Сидоренки… набрал человек двадцать, со всего кутка ребят. А тот, другой-то, и спрашивает: а коня где достали?

Лексаша проглотил остаток второй котлеты и потянулся за третьей:

— Двадцать душ — на одного коня?

— Ну! Да еще где, спрашивает, достали. Не верит!