Брат, найди брата

Я и говорю: тут другой случай. Вполне понятно, что Петина душа тогда вздрогнула и от ужаса зашлась, когда решила, что так и останется Петя на всю жизнь на этом грязном полу в неприбранном тепляке лежать. Такая перспектива любую душу потрясет… А тут человек специально для того один и останется, чтобы дождаться своей души и зажить потом совсем другой жизнью. Разве душа на это не отзовется?

И вдруг мне Проничкин лепит: «Я с тобой согласен, бригадир. Возражения свои, как не совсем обоснованные, снимаю».

И еле заметно мне подмигнул. Только улыбка осталась та же.

Подыграл Проничкин, спасибо, и тем самым тоже Ивана как бы и осудил, и от него отмежевался.

Когда дали Ивану заключительное слово, в котором он должен был о своем выборе сказать, у него на глазах слезы выступили. Угнулся и только тихонько вымолвил: «В бригаде останусь…»

И стали Ивана собирать.

Взяли в тепляке два матраса, которые почти всегда у нас лежали, если время на стройке наступало горячее. Взяли чайник с водой. Пару телогреек. Собрали все, у кого какое было, курево, рассовали мальчишке по карманам.

И пошли все к трубе газоочистки, есть такая рядом с корпусом конверторного цеха, который мы в ту пору из прорыва выводили. Решили, что дожидаться Ивану своей души где-либо на первом конверторном или на той же третьей домне резона нет, потому что там сейчас все гудит, все полыхает и от дыма ничего не видать, — какая же еще живая душа в этот кромешный ад добровольно спустится?.. Потому и выбрали мы эту трубу — она слегка на отлете, и там внутри хоть какая-то тишина, а что для такого дела тишина нужна, это, конечно, и ежику ясно.

Что такое эта труба? Чтобы ты представление имел — около трех метров в основании, а кверху сужается. Внизу, пока ее до ума не довели, площадка из огнеупорного кирпича, еще без фильтров. А на боку лючок. Над этой самой площадкой.

Открыли мы, значит, этот лючок, и полез Иван. Первым делом вручили ему фонарик, чтобы мог внутри для начала осмотреться, а потом стали пожитки передавать.

Передали Ивану все, какие были, вещички. Спрашиваем потом: ну, все, мол, Ваня?.. А он так тоскливо отвечает: мол, все. Заваривай!..

Объясняю, что заваривать лючок мы не станем, а только так, для порядка, проволочку в проушины вденем, но рядом в тепляке кто-нибудь на ночь останется дежурить. Если уж станет совсем тоскливо — зови!

Нет уж, говорит он. Уж будьте покойны. Не позову.

Ночевать в тепляке остался, конечно, я. Массовик и затейник. Ничего не поделаешь — бригадир. Доля такая!

Несколько раз поднимался ночью, подходил тихонько к трубе, стоял, слушал.

Когда на корпусе рядом переставало шипеть да громыхать, ловил я другой раз шорох. А то и как будто вздох… Ничего, думал. Ничего! Пусть поворочается. Пусть-ка и повздыхает.

Правда, больше меня в ту ночь он навряд ли ворочался.

Утром хлопцы отнесли ему завтрак, доложили, что вид у Ивана вполне подходящий и даже стали пошучивать: а чего? Санаторий, мол! Себе бы так хоть пару деньков.

Вдруг пронесся среди монтажников слух, что бригада на главном корпусе отложила сложный один подъем: ребята, которые его ночью на отметке «восемьдесят» готовили, слышали, мол, отчетливо и стоны, и чей-то плач.

Может, слуховой эффект? Или в самом деле рыдал Иван, было дело?

Мое положение представляешь?

Одно — из-за мальчишки сердце болит. Как он там? Хоть вроде и крепкий паренек, и с характером, а испытание мы ему выбрали — не всякий спасибо скажет. Ну и другая сторона: что, если бы про этот самый индивидуальный подход, который мы применили к нашему Ивану, узнали хотя бы, предположим, в месткоме?.. Не говоря уже о других организациях. Которые еще построже.

Единственное, что меня тогда грело, так это мысль: а неужели лучше, если бы наш Иван потом десять, а то и пятнадцать дней на виду у всех в поселке улицы подметал?.. Это монтажник-то! Голубая кровь, как говорится. Или, может быть, лучше, если через какое-то время стали бы в управление приходить бумаги из того самого учреждения, куда доставляет машина с красным крестом, а то и милицейский «воронок»?.. Или лучше, если через несколько лет его, уже «старичка» на нашей стройке, эти молокососы, что без году неделя тут трудятся, тоже стали бы таким же образом чествовать: то лампасы тебе на брезентовых штанах краской выводить, а то и гвоздями к полу прибивать…

Остался я, конечно, в тепляке и на вторую ночь. Опять подходил к трубе. Опять слушал.

Днем ребята сказали, что Иван зовет меня срочно. Бросил все. Побежал. Если бы кто погнался за мною, не догнал бы наверняка — по-моему, вслед за мной сварные эти лестнички-времянки с крюков срывались.

Уже внизу отдышался, прочистил голос и даже на строгость его попробовал: мало ли какой разговор? Вдруг начнет мальчишка права качать? И меня обвинит, и всю бригаду. Тем более, как ты понимаешь, есть за что.

Поднялся я не торопясь по железной лесенке, спрашиваю как можно спокойней: в чем дело?

А он с той стороны к лючку бросился, о дверь ударился, словно птица. «Михалыч! — кричит. — Михалыч!.. А я звезды вижу!»