Брат, найди брата

Теперь-то я так соображаю, что очень он пришелся ко времени. Бывает же: ты над чем-то годами ломаешь голову, зреет это в тебе и зреет, да только никак не прорастет, а потом в дороге случайный попутчик обронит слово, может, и не бог весть какое мудрое, а тебе вдруг что-то как бы наконец и откроется: да вот оно, вот нее — и как это раньше не докумекал?! А раньше, выходит, и нельзя было. Вроде не дозрел.

Надюша бабушке душегрейку принесла и теплый полушалок, мне — курточку, и сидим мы с Анфисой Мефодьевной рядышком, она говорит, а я все больнее помалкиваю, только слушаю да смекаю.

Шум в поселке уже поутих, окна в домах почти погасли, ночь гуще и гуще, и только всполохи вдалеке над заводом ярче сделались. То вдруг моргнет, и приподнимется чернота над шлаковым отвалом, а то над первым конверторным неслышно темь дрогнет. Где-то сварка ударит яркой синью, где-то вдруг багровый дым лизнет небо…

Поглядывал я молча на все эти бесшумные огни, а бабушка рядом тихоньким голосом вела: мол, раньше как было?.. И народу гораздо меньше, и по белу свету люди так далеко да с такой быстротой не разлетались. Где кто родился, мол, там себе и живет. Оттого-то доброму ангелу легче было охранить всяк живущего, а как же! Мол, дело это вполне понятное, что персональных ангелов теперь нету, на такую прорву господь давно уже не настачится. Потому у каждого хранителя под опекой не один человек, а сразу несколько — у кого пять, а у кого, может, три или четыре десятка. Потому-то раньше, когда родня в кучке, ангелам гораздо проще было за всеми доглядывать. Неслышно беседует, мол, с одним, добро внушает, а на всех остальных при этом посматривает. Только что где, заметил, не так, только увидал, что сатана к человеку слева, на своем обычном месте, пристроился, искушать начинает, ангел сразу тут как тут: тихонечко стал справа и наговаривает свое до тех пор, пока человек через левое плечо — это в черную харю-то сатане — трижды не плюнет…

А попробуй-ка нынче оборонить каждого! Пока, мол, ангел-хранитель за тобой на Камчатку да потом с Камчатки обратно — к остальным своим, значит, подопечным, — сатана тут уже и разгулялся. Известная, мол, штука: бесовское дело, оно нехитрое, шепнул — и дальше. А добрый ангел пока отыщет слова, пока уговорит, пока достучится до души твоей! Тем более что душа теперь не у всякого — это ж сколько людей в бесплодной беготне с места на место, в торопливости жизни души свои порастеряли. Мчатся, спящие, в самолетах да в поездах, и души тревожатся, нудятся сутками, томятся без воли и без дела, а какая на минутку решится оставить сонного, какая воспарит — глядишь, та уже и отстала, уже и потерялась. Носится потом над миром как сирота!

И пока печальная бабушка Анфиса Мефодьевна тихоньким голоском рисовала эту не совсем научную фантастику, представилась мне другая картина — совсем, так сказать, реалистическая. Как прилетаем мы всей бригадой всего-навсего в Джезказган. Поселяемся в общежитии. Выходим на разведку в город, и Петя наш Мажуков тут же, еще около подъезда, останавливает первого встречного: «Не скажешь, друг, где у вас магазинчик «Папин мир»?» И дальше он с нами не идет, все, что надо, уже узнал. Вернется из гастронома, сядет на кровать, а на табуретке напротив разложит на газетке нехитрую закуску. Проворчит сперва, что нынче стали выпускать одни «бескозырки», потом скажет радостно: «Здравствуй, стаканчик, прощай, водочка!.. Посторонись, душа, — оболью!»

И когда все из города вернутся, Петя уже давно будет «в отрубях».

Неужели, я тогда подумал, и нашего Ивана то же самое ждет?

Год или два, от силы — десять, станет и он в командировке первым делом про «Папин мир» спрашивать. Дойдет потом до того, что и на работу с собой станет прихватывать. И будут его в конце смены спускать на землю с колошника в железной клетке, для кислородных баллонов. И после того как отгремит оркестр на митинге по случаю пуска, в автобус вместе с тройкою — пятеркою точно таких же гавриков погрузят штабелем и в аэропорту потом станут спорить до хрипоты, доказывать контролерше, что товарищ — больной, шницелем отравился в буфете…

А как же с предназначением человека? С красотою мира вокруг? Со светлыми идеалами? Со всеобщим добром? Со звездами в ясную ночь над головой? С людскою совестью? Со всем-всем, до чего додумались те, кто в отличие от многих других думали всегда, и думали, думали, думали?!

Или ты считаешь, что это в порядке вещей, как говорится? Что люди — как зерна?

Одному повезло — хорошо на пашню легло, а другое — на обмежек, а то и вообще на обочину попало. Может, вообще не прорастет. А прорастет — затопчут… Ты так считаешь? А может, и процент потерь назовешь? И утешишь меня тем, что сам я в него, в процент этот, предположим, не вошел, и слава богу, а кто вошел, туда ему вроде того что и дорога, и тут уж ничего не попишешь… Не так? Нет?!

Сидел я тогда рядом с Анфисой Мефодьевной, посматривал на сполохи над нашим заводом, и под ее доверчивый разговор так мне ясно о многом думалось!..