Брат Томас

Эта минималистская фигура Смерти, в рясе и капюшоне, безо всякого гниющего мяса и червяков, какой ее изображают в комиксах и третьесортных фильмах ужасов, чистенькая, как черный полярный ветер, была такой же реальной, как Смерть в бергмановской «Седьмой печати». И в то же время Смерть эта напоминала угрожающего фантома в кошмарном сне, аморфного и неведомого, которого лучше всего видно краем глаза.

Смерть подняла правую руку, и из рукава появилась длинная белая кисть, не скелет, а нормальная, из плоти. И хотя под капюшоном оставалась пустота, рука потянулась ко мне, с выставленным вперед указующим перстом.

Теперь мне вспомнилась «Рождественская песнь» Чарльза Диккенса. Последний из трех призраков, явившийся к несчастному мистеру Скруджу, зловещий и молчаливый, которого Скрудж назвал Призраком Еще Не Пришедшего Рождества. Он дал призраку правильное имя, но тот являл собой не просто грядущее Рождество, а все будущее, которое неизбежно вело к смерти, концу, заложенному как в мое начало, так и в ваше.

Из левого рукава Смерти появилась еще одна бледная кисть, и пальцы держали веревку с петлей на конце. Призрак (а может, и что-то другое) перекинул петлю из левой руки в правую и вытянул из левого рукава веревку невероятной длины.

Когда из рукава наконец-то появился свободный конец, Смерть перекинула его через одну из поворотных балок и ловко завязала крепкий узел, но не как бывалый палач, а с легкостью фокусника.

Все это напоминало кабуки, японский вариант стилизованного театра. Сюрреалистические декорации, удивительные костюмы, маски, парики, феерические эмоции, мелодраматические жесты актеров — казалось бы, японский театр должен был быть таким же смешным, как американский профессиональный рестлинг. Однако благодаря какому-то таинственному эффекту для понимающей аудитории кабуки столь же реален, как бритва, порезавшая палец.

В молчании колоколов, в реве ветра, который, похоже, одобрял действия Смерти, она указывала на меня пальцем, и я знал, что петля предназначается для моей шеи.

Призраки не могут причинить вреда живым. Это наш мир — не их.

Смерть в действительности не ходит по нашему миру в рясе с капюшоном, собирая души.

И первое утверждение, и второе не противоречили истине, но и не означали, что вот эта Смерть, которую я видел перед собой, не могла навредить мне.

Поскольку воображение у меня настолько богато, насколько пуст мой банковский счет, я без труда представил себе, как грубые волокна веревки трутся о мою шею, выжимают сок из моего адамова яблока.

Черпая храбрость в факте, что он уже мертв, брат Константин выступил вперед, чтобы привлечь внимание Смерти и дать мне шанс рвануть к лестнице.

Монах опять запрыгнул на колокола, но более не было в нем той ярости, которая требовалась для психокинетического феномена, именуемого полтергейстом. Вместо ярости его, похоже, переполнял страх за меня. Он заламывал руки, а рот раскрылся в беззвучном крике.

Моя уверенность в том, что ни один призрак не сможет причинить мне вреда, растаяла как дым, стоило мне увидеть, что брат Константин придерживается прямо противоположного мнения.

Хотя Смерть была куда проще, чем калейдоскоп костей, который преследовал меня в буране, я вдруг почувствовал, что они похожи. В театральности, манерности, застенчивости, которых не было у задержавшихся в этом мире мертвых. Даже полтергейст призрак вызывает не для того, чтобы произвести максимальный эффект на живых. У него нет желания кого-либо пугать, он просто хочет стравить распирающее его раздражение, презрение к себе, ярость, вызванную тем, что он застрял в некоем чистилище между двух миров.

Завораживающие трансформации костяного чудовища в окне говорили о тщеславии: смотри, какое я чудо, замри в восторге и трепещи. Вот и Смерть двигалась, как самодовольная балерина на сцене, нарочито, в ожидании аплодисментов.

Тщеславие — чисто человеческая слабость. Ни одно животное на тщеславие не способно. Люди иногда говорят, что тщеславие есть у кошек, но кошки заносчивы. Они уверены в своем превосходстве и не жаждут восхищения, как тщеславные женщины и мужчины.

Призраки, задержавшиеся в этом мире, могли быть тщеславными при жизни, но лишились тщеславия, осознав, что они — смертные.

А вот теперь эта Смерть насмешливо махнула мне рукой, мол, иди сюда, словно я мог настолько испугаться ее устрашающего вида, настолько проникнуться восторгом (ну как же, она великолепна), что сам надел бы петлю на шею и не стал бы защищать свою жизнь.

Тот факт, что эти два столь несхожих внешне существа разделяли одну, очень уж человеческую, присущую только человечеству черту — тщеславие, определенно имел очень существенное значение. Но почему, я пока сказать не мог.

В ответ на приглашающий жест Смерти я отступил на шаг, и она вдруг яростно бросилась на меня.

Прежде чем я успел блокировать ее атаку, правая рука Смерти сомкнулась на моей шее и с нечеловеческой силой оторвала меня от пола.