Брат Томас

После забега наперегонки с костяным монстром я лежал на полу и смотрел в потолок, пытаясь успокоить нервы и дожидаясь, пока ноги перестанут дрожать и снова смогут держать тело.

Русский встал надо мной.

— Вы — очень необычный молодой человек, мистер Томас.

— Да, сэр. Я в курсе.

— И что вы делаете на полу?

— Прихожу в себя от сильного испуга.

— Что вас напугало?

— Внезапное осознание собственной смертности.

— А раньше вы не осознавали, что смертны?

— Да, сэр, какое-то время осознавал. Но меня просто сокрушило, знаете ли, чувство неведомого.

— Какого неведомого, мистер Томас?

— Великого неведомого, сэр. Пронять меня не так-то легко. Маленькие неведомые не вызывают у меня эмоций.

— И каким образом лежание на полу гаража вас успокаивает?

— Водяные разводы на потолке очаровательны. Глядя на них, я расслабляюсь.

Романович бросил взгляд на потолок.

— Я нахожу их отвратительными.

— Нет, нет. Такие оттенки серого, черного, ржавого, с легким намеком на зеленое, такие плавные переходы, такая расплывчатость, ничего резкого и жесткого, как кость.

— Кость, вы сказали?

— Да, сэр, сказал. Это ушанка из медвежьей шкуры, сэр?

— Да. Я знаю, носить мех политически некорректно, но я отказываюсь за это извиняться перед кем бы то ни было.

— И это правильно, сэр. Готов спорить, вы сами убили медведя.

— Вы — активист общества защиты животных, мистер Томас?

— Я не имею ничего против животных, но обычно слишком занят, чтобы участвовать в маршах защиты их интересов.

— Тогда я вам скажу, что действительно это сделал, убил медведя, из шкуры которого изготовили и ушанку, и манжеты, и воротник этого кожаного пальто.

— На это не могла уйти целая шкура.

— В моем гардеробе имеются и другие меховые вещи, мистер Томас. Но скажите, как вы узнали, что этого медведя убил именно я?

— Вы уж не обижайтесь, сэр, но, помимо различных предметов из шкуры, в вас вселилась и часть души медведя, которого вы убили.

Я смотрел на него снизу вверх, и многие морщины на лице Романовича напоминали ужасные шрамы от сабельных ударов.

— Это какое-то язычество, а не католицизм.

— Я говорю метафорически, не буквально, и с долей иронии, сэр.

— Когда я был в вашем возрасте, я не мог позволить себе такой роскоши, как ирония. Вы собираетесь подниматься?

— Через минуту, сэр. Игл-Крик-парк, Гарфилд-парк, Уайт-Ривер-Стейт-парк… в Индианаполисе много красивых парков, но я не знал, что там водятся медведи.

— Как вы, я уверен, понимаете, на медведя я охотился и убил его в России, будучи молодым человеком.

— Я забываю, что вы — русский. Bay, в России библиотекари более крепкие ребята, чем здесь, они охотятся на медведей и все такое.

— Там все более крепкие. Это случилось в советскую эпоху. И в России библиотекарем я не был.

— Я сам как раз меняю карьеру. Кем вы были в России?

— Могильщиком.

— Правда? Бальзамировали людей?

— Готовил людей к смерти, мистер Томас.

— Какая любопытная характеристика профессии.

— Отнюдь. Так мы говорили в стране, где я жил раньше. — Он произнес несколько слов на русском, потом перевел: — Я — могильщик. Готовлю людей к смерти. Теперь, разумеется, я — библиотекарь из Библиотеки штата Индиана, которая расположена напротив Капитолия, в доме сто сорок по Северной Сенатской авеню.

Какое-то время я полежал в молчании.

— Вы такой забавный, мистер Романович.

— Но, надеюсь, не нелепый.

— Я об этом еще думаю. — Я указал на второй вездеход: — Вы поедете на нем. Ключи вот в том настенном шкафчике. На бирке номерные знаки автомобиля.

— Лицезрение потолочных пятен излечило ваш страх перед великим неведомым?

— Насколько можно было на это рассчитывать, сэр. Хотите немного помедитировать, разглядывая их?

— Нет, благодарю вас, мистер Томас. Великое неведомое меня не тревожит, — и он пошел за ключами.

Когда я поднялся, ноги более подо мной не подгибались.

Оззи Бун (он весит четыреста фунтов и пишет детективы-бестселлеры), мой друг и наставник из Пико-Мундо, считает, что в моих автобиографических рукописях я должен придерживаться такого вот легкого тона. Он утверждает, что пессимизм — удел слишком уж образованных и лишенных воображения людей. Оззи учит меня, что меланхолия — потворствование тоске. Писатель, который пишет чересчур мрачно, рискует открыть сердце тьме, стать тем самым, что порицает.

Учитывая страшную смерть брата Тимоти, ужасные открытия, которые ждали нас впереди, возможно, новые потери среди дорогих мне людей, я сомневаюсь, что мне удалось бы поддерживать легкость тона, если бы Родион Романович не был частью моей истории. Это не означает, что в итоге он оказался отличным парнем. Я просто хочу сказать, что остроумием природа его не обделила.