Братья

Мы уже не задавали юфрау Стевенс никаких наводящих вопросов. Она и так вся горела внутренним огнем, он разбегался по ней, как пламя по еловым веткам, добегая до пальцев рук и ног. Она знала, как доят коров и убирают свеклу. Она ездила на тракторе ровно так, как надо, и, правильно рыча мотором, приезжала за сеном, которое мы с братьями перед этим сложили в стога. Заигравшись, она иногда вдруг хихикала и тогда поднимала на нас глаза – а мы на нее. Мы смеялись, но нам все равно было немного грустно. Мы то и дело поглядывали на серебряный крестик, приколотый к лацкану ее серого жакета. Нет, нам не верилось, что ей хватает Господа Бога. И, кажется, юфрау Стевенс понимала, о чем мы думали.

Мы никогда не знали, долго ли будет продолжаться наша игра. Огонь внутри юфрау Стевенс гас так же внезапно, как гаснет огонь в еловых ветках. Вдруг выяснялось, что на столе у нее осталась недопитая чашка кофе или что ей хочется попробовать песочное печенье вон из той вазочки.

Тут папа спрашивал, что это за звук был на чердаке, и посылал нас посмотреть, не упало ли там что-нибудь. А мама изображала звук падения – бум! – и советовала нам по дороге сунуть нос в жестяную коробку с печеньем.

– Ах, дети, дети! – говорила тогда юфрау Стевенс, и если в этот момент мы оборачивались на нее взглянуть, она уже не казалась нам такой большой.

Храни тебя Господь

Наша мама сохраняла все запахи. Когда она заходила перекрестить нас перед сном, а потом гладила по щеке, ее рука напоминала нам о прошедшем дне. Рука пахла очищенным луком, и от этого нам вспоминалось тушеное мясо на столе. Запах мастики для пола был тот самый, которым пропах весь дом, когда мы пришли из школы. Запах испанского мыла, которое ей всегда дарила одна и та же соседка и которое мама очень любила – хотя эту соседку мы все терпеть не могли, – напоминал о том, как вечером в кухне мы облепляли маму и прижимались к ней долго-долго, хотя все равно недостаточно долго.

А потом, когда нам уже пора было укладываться, а мама штопала наши носки и смотрела телевизор, добавлялся еще цветочный запах порошка, в котором эти носки стирались. Мамины руки будто говорили нам: все хорошо, ничего не изменилось.

– Храни тебя Господь! – Мама нежно проводила пальцем по лбу, изображая крестик[2]. Она знала, что мы долго будем чувствовать этот крестик и будем от этого слаще спать. Мы сворачивались под одеялом, как енотики, и вспоминали все мамины запахи.

Однажды, когда я уже засыпал, один из братьев сел в кровати, зажег ночник и сказал, что от папы всегда пахнет одинаково – табаком из синей пачки. Неужели мы не обращали на это внимания?

– Я знаю, – сказал другой брат, прикрываясь от света рукой, – что бывают люди, у которых нет своего запаха, и это не самые хорошие люди. Выключи свет.

– И ты можешь спать? – спросил первый брат.

Я продолжал лежать, свернувшись под одеялом, с закрытыми глазами и размышлял. Я знал, что когда-то жил такой граф, который ничем не пах, он был вампир и что у воскресших мертвецов бывает что-то не то с запахами, но мне не хотелось углубляться в мысли о том, не вампир ли наш папа и не воскрес ли он из мертвецов. Я срочно стал вспоминать: пахнет ли от папы чем-нибудь, кроме табака из синей пачки? В прошлое воскресенье я сидел, прижавшись к нему, а летом он нес меня на плечах, и я держался за его щеки. Я еще ткнулся носом в его кожаный жилет и нарочно долго-долго смеялся, чтобы подольше провисеть так, уткнувшись в папу.

И, когда я вспомнил про это, я сначала посмеялся про себя, а потом мне стало не до смеха. Я тоже сел в кровати и посмотрел на брата.

– От папы пахнет табаком, – сказал я. – Это раз. Иногда кожаным жилетом – два. И иногда бриолином – «подарком лучшим к именинам», как в песенке из телевизора.

– Это понятно, – сказал брат. – А чем еще?

– Ничем, – ответил я и испугался. Выходит, собственного запаха у папы нет? Я решил это срочно проверить, но так, чтобы папа ничего не заподозрил. Сам я волновался ужасно.

Я откинул одеяло и нашарил ногой тапки.

– Ты куда? – спросил брат.

– Понюхать, – сказал я и спустился вниз.

Мама с папой еще смотрели телевизор. Когда я вошел, папа громко пощелкал в воздухе двумя пальцами – он всегда так делал, если хотел, чтобы мы не шумели. Я на цыпочках подошел к нему, прижался к его груди, услышал, как там что-то сипит, и сказал, что он забыл перекрестить меня перед сном.

– Правда? – Папа засмеялся, да так, что от смеха расчихался громко-громко, и чихнул не один раз, а три раза, и от напряжения у него открылась еще одна дверца, про которую мама нам говорила, что это неприлично.

Потом папа перекрестил меня. Как всегда, его крестик был похож не на крестик, а на кружочек или петельку: большим пальцем он начертил эту петельку у меня на лбу, а остальными придерживал мою голову. И я, как всегда, всем черепом чувствовал, как его большой палец трет мне лоб.

– Храни тебя Господь.

– Ну и как? – спросил брат, когда я залез обратно в постель.