Братья

«Измерцался яхонт мой», — отдался мамин голос. Стонал, приплакивал, хороня все надежды. Хочешь воевать, как Косохлёст, начинай дыбушонком. Не жди до десяти годков, будто всё само обойдётся. Хочешь в гусли играть, как Крыло… да ладно, куда тебе, снегирёк, в орлиную высь! Крылом надо родиться.

Вконец опечалившись, Светел лёг у полозьев, положив под руку закутанные гусли с так и не спущенными сутугами. Его очередь сторожить настанет под утро. Можно будет и шпенёчки сразу проверить.

— Не могла царевна Жаворонок на какой-то переправе простыть, — шептались у соседних саней.

— Не могла. Если хоть вполовину такова была, как наша Эльбиз.

— Наша — Лебедь. Лебеди, вона, посейчас даже на Коновом Вене живут. А жаворонки нежные все в ирий улетели.

Светел заново насторожил уши. Царевна Жаворонок? Он по этой песне гусли налаживал. Второму имени ничто в памяти не откликалось.

— Эльбиз никому себя в обиду не даст, — упрямо, словно отгоняя сомнение, повторила Нерыжень.

— И других отстоит, — сказал Косохлёст. — Ты, сестра, не грусти. Это он всё без правды сыграл.

Светел высунул голову наружу:

— Что ещё за Эльбиз?

У соседних санок притихли.

Светел вновь смял щекой куколь. В двойном толстом кожухе лежалось тепло по-домашнему. О какой-то Эльбиз печалиться нужды не было, а вот за мать болела душа. Когда сын обратился к Родительскому Дубу спиной, Равдуша запела. В полный голос, как нельзя петь на морозе. Мама за него-то, глотку лужёную, вечно боялась, когда он на спускном пруду под драку песни орал. А сама!.. Голос крылатый золотые крылышки не познобил бы… Может, сына проводив, сама в жару заметалась? И даже бабушка ума не приложит, как ей помочь?..

Светел не выдержал, сунул руку в санную полсть, вытянул нещечко, обогрел у лица. Тряпичные куколки-неразлучники, что свил ему Жогушка. Двое мальцов, чернявый да жарый.

«Хочешь сказ послушать, братёнок?»

«Расскажи! Расскажи!»

«Ой ты, поле, поле снеговое, не закатный луч тебя кровавит! На закате полем шли герои, алой нитью вышитая слава…»

Знать бы, нашёл ли уже Жогушка Золотые, спрятанные на полке в ремесленной. Нашёл, вестимо. Взрослым принёс. И Ерга Корениха махнула рукой: чего ждать от дурня! А мама в слёзы ударилась…

Светелу ночь за ночью доставалось сторожить самую горемычную стражу. Ближе к утру, когда сгущается тьма, а коварная дрёма знай ждёт, чтобы ты на санки присел. Хоть ненадолго. А как не присесть, если с вечера только веки смежил и после — почти сразу снова вставать? Терпи, отрок. Слагай песни, которых никто слушать не пожелает.

Будил Светела обычно Косохлёст. Валенком под ребро. «Вставай, мешок! Не у мамоньки на полатях!» Заме́ныши язвили намеренно, с удовольствием. Старшие витязи за отрока вступаться не снисходили. Светел злился, молчал. Растил навык вскакивать до пинка.

Он и нынче сам выплыл к яви, разгоняя клочья тревожного сна. В этом сне Обидные, уносимые рекой текучего снега, плакали голосом Сквариных кугиклов. Белые пальцы дёргали струны, те жалобно звали Светела, рвались одна за другой. Светел гнался по берегу, никак не мог ухватить…

…А разбудило его не подошедшее время стражи. Всего лишь призрак движения во внешнем мире, за плевой кожуха.

Сна как не бывало! Светел обратился в слух, продолжая ровно дышать. Ждал, чтобы движение повторилось. Дождался. Гусли, обёрнутые войлоком, метила потревожить чья-то рука. Проникала опасливо, по волоску. Чья? Грельник позволял спать с открытым лицом, но Светел с лихвой получил в щелье ледяных стрел. Втёр в саднящие веки нежного рыбьего сала, упрятал в меховое тепло… за что, кажется, теперь и платился.

Ясно было одно: рука не чужая. Воришка или подсыл сто́рожа не минуют. «Нешто задремал Кочерга? Вовсе душу изронил, знака не подав? Небываемо!» Вдобавок рука не к горлу тянулась. К гуселькам. Шпенёчки повынуть. «Косохлёст! Ну, погоди мне…»

Он дал воровской лапке глубже заползти в полсть.

Молча и разом вскинулся с лёжки. Большой, безголовый от утянутого внутрь куколя.

Ладонь, привыкшая усмирять черёмуховые плашки, смяла запястье, неожиданно тонкое. Светел сгрёб вёрткое, гибкое, определённо девичье тело. Вдавил в податливый снег…

По ушам хлестнул крик, жалобный, невозможно пронзительный:

— Братья!.. Насилком насилуют!..

Могла бы дурным матом зря не вопить. Светел уже бросил её, откатился, торопливо простая из куколя голову. Со всех сторон заполошно вскакивали тени. Самая ближняя с силой рванула за кожух, вздёрнула на колени…

Белые искры из глаз!..

Вот он, конец пути. Лютый срам, одинокое возвращение домой.

«Нет уж, — успел решить Светел. — Домой не вернусь. Без вас дальше пойду…»

Руки и ноги что-то содеяли мимо всякого разума. Светел только понял, что уже стоит, а Косохлёст валится через сани, отброшенный неведомой силой.

Коснувшись лопатками земли, заменок взлетел, как танцор, заложивший немыслимое коленце.

Пока длился взлёт, Светел умудрился пережить и перечувствовать — на три дня хватит.

Успел сплотить кулаки: довольно голову клонить, не спущу! Убивай, сумеешь небось, да сам рядом ляжешь! Зубами грызть буду!..