Братья

— О́тсталь кощейская, — махнул рукой Отава. — Недокормыши. — Слегка успокоившись, он рад был поговорить о понятном. — Жрут, как не в себя, работы чуть, и всё помереть норовят. Сущий убыток, а на ком доправлять? Вы, милостивцы, порно подгадали прийти. Старуха моя уж на стол, поди, собирает. А может, в мыльню с дороги?

Он обращался к длинному, чуя в нём ватажка.

— Нам, хозяин ласковый, не до мыльни… — начал было моранич. Спохватился, кивнул товарищу.

— Орудье наше спешное, не велит мешкать, мыльней да столом-скатертью тешиться, — подхватил круглолицый. — И рады бы вежество соблюсти, да наказано сразу дело пытать.

Лыкаш уже столько раз повторял вопросные речи, что казалось — до старости будет твердить по зеленцам всё те же слова. А Ворон — безжалостно гнать вперёд и вперёд, гнушаясь передышкой в тепле.

— Отцу вашему перечить не рука, — честно поклонился Отава. — Что же за дело у великого котляра до нашей глуши?

Из дому выглянула невестка. Закричала на весь двор:

— Цыпля́, безделяйка! Цыпля!..

Маленькая чернавка кинулась из собачника.

— В сенцах ждать должна! Не дозваться! А ну, живо масло неси!

Девчонка шастнула в дальнюю клеть, со всех ног вернулась с горшочком. Получила затрещину. Упрямо скрылась в собачнике.

Лыкаш излагал причину орудья:

— Стало нам знаемо: славному Эдаргу, Огнём Венчанному, ради его восшествия на шегардайский столец некий человек поклонился двумя красными пирожными блюдами. Ещё знаемо: одно из тех блюд, щедростью доброго царевича, подарено было в Чёрную Пятерь…

Отава явственно приуныл. Всё знают мораничи, не отопрёшься. Лыкаш продолжал:

— Знаемо также: в Беду, попущением Справедливой, оное блюдо было украдено и носимо с торга на торг. Ныне, по орудью, возложенному во имя Владычицы, мы следим его путь, ибо в Шегардае поднимают дворец, и долг всякого доброго подданного — обиходу царскому порадеть.

Лыкаш был готов без запинки перечесть пройденные зеленцы, доказывая Отаве: они с Вороном забрели сюда не наобум. Готов был и к тому, чтобы перечень украсился ещё одним именем, а их с дикомытом вновь приняла бесконечная промороженная стезя. Однако у Отавы с каждым словом как будто кислое копилось во рту. Лыкаш вострепетал надеждой:

— У тебя ли, хозяин ласковый, с царского стола блюдо? Либо, может, нас с братом дальше направишь?

Мораничей редко пробуют обмануть. Безумное это дело — тайным воинам врать. Тщетное и опасное. Лучше выдать правду, пока спрашивают добром.

Из большой избы показалась нарядная девка.

— Цыпля, где ты есть! Прибью не́слушь!

Дверь собачника хлопнула.

— У меня оно, блюдо ваше, — тяжело выговорил Отава. Не сдержался, добавил: — Дочка вот заневестилась. В приданое хотел… — Отавишна стояла на крыльце, издали поглядывала на захожней. — Каб знать, откуда пришло! Воз гусей мороженых отдал…

В собачнике затеялась свара, донёсся плачущий лай. Что-то беспокоило псов.

Лыкаш важно отмолвил:

— Так мы ведь, хозяин ласковый, не задаром берём. Не в том правда Владычицы, чтобы без вины людей обижать. Мы вознаградить тебя присланы, а не убыток чинить. За то, что су́дну узорочную сберёг.

У него хранилось в тайном кармашке звонкое серебро. Всю первую половину дороги Ворон отучал его чуть что тянуть туда руку.

Дикомыт подал голос:

— Коли так, скажи, Травин сын, сука шатущая не забегала к тебе? Грудь бела, рубашка сера…

— Забегала, милостивец, — вовсе приуныл Отава.

Ворон бросил снегоступы на саночки.

— Позволишь одним глазком глянуть?

А повадка и голос выдавали иное. «Я — моранич. Мне воля!»

— Гляди, милостивец. Полюбится, хоть совсем забирай. Она там отдельно привязана.

Ворон кивнул, ушёл. Щавей без него как будто стал выше ростом.

— Псица тоже, что ли, превеликих кровей? Прямиком со старой псарни дворцовой?..

Собаки при виде чужака взревели всей стаей. Не полошилась только смурая сука, привязанная у двери. Ещё не обжилась, не привыкла. Орудник посмотрел на неё один раз, вздохнул, забыл. В потёмках вскидывались мохнатые тени, лязгали зубы. Коренники, рулевые, вожаки тянули носы в проход, не могли достать, цапались меж собой. Ворон мимоходом потрепал чьи-то уши. В глубине собачника, у щенячьего кута, раскачивалась, припадала на кучу мха, постанывала ещё одна тень.

— Поршо́к, — доносилось оттуда. — Братик милый… открой глазки… Поршок…

Ворон подошёл. Девка-босоножка затравленно обернулась, плеснула руками. Съёжилась. Не захотела бежать. Во мху нескладно вытянулся тощий мальчонка. Из угла рта — тёмный пузырящийся потёк. Бесцветный взгляд сквозь кровлю, сквозь облака. Ворон опустился на колени. Ему-то внятен был поцелуй Мораны, бесповоротно осенивший парнишку.

— Кто? — спросил он тихо и медленно, как на морозе. — Большак?

— Батюшка Отава нам отец родной… — заученно пробормотала девчонка. Натянула рукава, пряча локотницы, тёмные от синяков. Вжала голову в плечи.

— Отец бья не прибьёт, отчим гладя кровь пустит, — проворчал Ворон.

— Поршок… с палкой набежал, — выдавила она.

Мальчишка приоткрыл глаза. Для него уже не было страха.

— Щавей, — внятно проговорил он. — Щавей её…