Братья

Бывали мгновения, когда юный державец отчаянно завидовал Ворону. Ну вот почему Боги к одним без меры щедры, а к другим… Зависть долго не жила. На поварне хозяйствовать, оно как-то спокойней. Лыкаш вытянул из санок кожух бурого росомашьего меха, один из двух, припасённых на случай плящих морозов. Всунул в него ошалевшую девчонку всю целиком, с босыми пятками: никакой стуже не прокусить. Усадил прямо в блюдо. Небось не тяжелей пирогов, что слуги вдвоём к царскому столу понесут. Она хотела вскочить, бежать, но запуталась. Очнулась, притихла. Отава стоял на коленях, подставлял голову за дерзкого сына.

— Не губи, батюшка… Не губи…

Моранская воля страшна, как метель, властная сдуть маленький зеленец. Ни ратью не встанешь, ни во все глаза не посмотришь.

Ворон сказал:

— Да не возгорчат шегардайскому государю пироги с этого блюда. Во имя Владычицы, ради чести учителя и воинского пути, никто не станет болтать, будто мы здесь без правды разведались. Как ты поступал с птенцом живым, Владычице ведомо. Как с мёртвым поступишь, Она тоже узрит.

Обошёл Отаву, молча миновал Отавиного «обсевка». Лыкаш держал наготове две пары беговых лыж. Выйдя на снег, молодые орудники вздели ирты, быстро понеслись прочь. Только теперь коренастый бежал с санками впереди. Жуткий долговязый держал тыл. Девчонка меховым кульком сидела в драгоценной посудине. Санки кренились на ухабах неторника, девка длинными рукавами хватала края кузова. Оглядывалась на зеленец, где покинул сломанное тело её брат, ушедший к Владычице. Толстый куколь съезжал на лицо, мешал смотреть.

Певчая метель накатывала волнами. Туман на границе тепла затягивался и рвался, то являя, то пряча старое поле. С каждым налётом снега три пятнышка убегали всё дальше. Наконец пропали в лесу.

Девка с молодицей, обнявшись, ревели в бабьем куту. Открылась дверь — завизжали на два голоса.

— Дуры! — выместил пережитую напужку Отава. — С вас бы не убыло, а я теперь дрова изводи!

В перепутном кружале

Под кровом было тепло и блаженно. Густо пахло сохнущими валенками, дымом, натруженным телом, добротной едой, псиной, пивом. Открытое горнило печи рдело жарым золотом, гул и треск пламени под круглым сводом вливались в голоса жизни, звучавшие в харчевном покое.

Перепутные кружала зовутся так оттого, что ставят их на скрещении торных путей. Никто не хочет жить у дороги. По ней что угодно может явиться, добрым людям ненадобное. Кружало не дом. Кружалу на перекрёстке самое место.

Молодые захожни доставили с собой добрый беремок хвороста для печи. Дрова положили оттаивать и сушиться, молодцам же за пособление досталось местечко на скамье, в самом низу длинного стола.

— Гостей жду почтенных, — предупредил хозяин кружала. — Сегодня с утра чаял. Если вдруг припожалуют — им стол. Да без обид мне чтобы!

У него было подходящее имя: Путила. Ворон поставил снятый с саночек меховой свёрток. Раскрыл, вытряхнул худенькую девочку. Добротно приодетую, отмытую от грязи и вшей, но всё равно пугливую, как дикая птаха. Она сразу юркнула за Ворона. Спряталась.

— Какие обиды, батюшка, — отрёкся Лыкаш. — Не хочу выпытывать тайного, но что за великие гости?

Путила приосанился. На то затевал разговор, чтоб похвастать.

— Вождей с дружинами жду. Потыку Коготка — слыхали небось? А за ним сам Сеггар Неуступ Царскую дружину ведёт.

— Ух ты! Сам Сеггар!

Распоследнее место за столом не давало видеть печного устья, сюда и столешник даже не дотянулся, но тепло не веяло мимо. Могучее, одуряющее после несчётных вёрст по мёрзлым бедовникам. Ворон и Лыкаш живо сбросили кожухи, растянули на деревянных гвоздях.

— У Неуступа, я слышал, раньше гусляр знатный ходил… — начал Ворон. Лыкаш встревоженно покосился, но Путила махнул рукой:

— Э, парень! Если Крыла слушать прибежал, вороти лыжи. Крыло твой когда ещё к Ялмаку перекинулся. А теперь, говорят, и у Ялмака его нету. Может, за море уплыл, может, на Коновой Вен подался. Ветром носит их, гусляров.

Он кого только в своём кружале не угощал. Умел честь честью принять и заезжего скомороха, и строгого воздержника, отрицающего забавы.

— Это ж сколько молодцев, один другого прожорливей, — опасливо перевёл беседу Лыкаш. — Чего не съедят, то прочь унесут! Добро ещё, коль заплатят!

Харчевник пожал плечами:

— Не заплатят, вдругорядь возместят. Зато в нашу круговеньку даже Телепеня больше не сунется.

— Это который Телепеня? Кудашонок, что ли?

— Про иного не слыхивали. Вас, люди странные, самих каково звать-величать?

Пускаясь в дорогу, разумный человек оставляет каждодневное имя там, отколе пришёл, но надо же как-то о себе объявлять.

— Меня Круком хвали.

— А меня — Звигуром.

Про девчонку хозяин спрашивать не стал.