Братья

Весел на своей стороне оказался у самого края столешника. Светелу и того не досталось: наверно, витязи Царской были пошире в плечах. Зато коготковичи казались завидно молодыми, весёлыми, лёгкими.

— Всё тех же стариков водишь, Неуступ, — поддразнил Потыка.

Сеггар не остался в долгу:

— А поспоримся, чей отрок моложе?

Светел, непривычный врать, в испуге задумался, получится ли убавить-набавить себе полгодика, если спросят. Однако до спора не дошло, посмеялись, заговорили о другом.

Сидеть за голым столом было непривычно, почти непристойно. Светел гладил рукой лощёную плашку. Полоски ложной заболони, лучики сердцевины, сдвоенная завязь сучков… Нити, жилки, слои, додревние письмена. Вглядись — и прочтёшь, кто грелся здесь до тебя.

— Может, теперь твой гусляр нам споёт? — учтиво предложил Коготок.

Светел с надеждой потянулся к Обидным, торопливо соображая, хорошо ли гусли налажены и какая песня пришлась бы к застолью.

— В другой раз, — сказал Сеггар. — Незамайкиных песен мы на днях досыть наслушались.

— До сих пор в ушах дребезжит, — поддержал Гуляй.

Светелу даже есть расхотелось. Их с Веселом общая плошка ухмылялась трещиной по деревянному краю. Что в рот возьмёшь, колом встанет. Светел нагнулся подвинуть гусли обратно и… встретился глазами с подобием человека, таившимся под столом. Светел удивился:

— Ты кто?

Несчастный безумец замотал длинными патлами. Беспалые руки робко протянули мисочку для подаяния.

Весел вышел к вождям. Устроился на низкой скамейке, утвердил искру между колен. Пальцы быстро пробежали по струнам.

Кому велит божественная милость
К закату дня трубить в победный рог?
Мой друг сказал: «Сегодня мама снилась.
Она звала — я сдвинуться не мог.

Смотрю, совсем состарилась в разлуке,

И голос так отчаянно дрожал…
Она ко мне протягивала руки,
А я копьём испоротый лежал.

Наверно, сгину в нынешнем сраженье.

В кровавый снег поникну не дыша…»
На языке застыли возраженья.
Я слушал друга — и рвалась душа.

— А работника того… как бишь звался? — беседовали за малым столом. Там ску́чились миряне, утеснённые приходом дружин. — Ну, помер который. Уже погребли его?

— Нет ещё. Ждёт Путила, чтоб гости именитые своей дорогой ушли. Не хочет веселие портить.

— А то пёрышко хоть спалили? На спину прилипшее?

— Спалили сразу, как иначе! На самое перепутье вынесли и сожгли: гуляй, беда, по чужим долам, к кому на постой, а к нам ни ногой.

Светел так и замер. В тёплом кружале засквозило морозным ветром Вагаши, в ушах ожили тамошние кривотолки. Чёрные пёрышки… жуткие деяния Ворона… Огромная тьма пала завесой, отгородив Светела от всего сущего, оставив созерцать лишь невнятные древесные письмена. Если верно направить свет, письмена обретут смысл. Но такова сулит оказаться их повесть, что, может, вовсе не стоит ходить по этим следам…

Рядом стукнуло. Молодая блюдница принесла отрокам разогретых лепёшек, утиной подливы.

— Спасибо, красёнушка, — поблагодарил Светел.

— О, да тут опять северянин, — прислушалась девушка. — А по лицу не скажешь! Вот онамедни истый дикомыт проходил. Прямо тут сидел, где ты теперь. Краси-и-ивый… Глазом поведёт — душа вон! А суровый, не подступись!

У Светела кусок застрял в горле. Сквара. Повзрослевший. Похожий на молодого Жога Пенька…

— Дикомыт? — кое-как выговорил он.

— Ну да, с братом шёл. С дочуркой-отроковицей.

Светел открыл рот расспросить, как выглядел захожий красавец. Девушку окликнули, она заспешила на другой конец повалуши. Светела что-то заставило опустить взгляд. К его валенку несмело тянулась культя, обмотанная тряпьём. Он отломил кусок лепёшки, уронил в миску калеке. Из-под стола раздалось чавканье.

Пальцы Весела бойко похаживали по струнам.

Всё восстаёт, противится и ропщет,
Когда по детям плачут старики!
Ведь это нам родителей усопших
На берегу Смерёдины-реки

И провожать, и обещать — догоним…

Всему на свете должен быть черёд!
Тут я поклялся: смерть его не тронет.
Пускай меня сначала заберёт!

Разум Светела искал, за что зацепиться.

«Да ну, какой Сквара. С братом… с дочуркой…»

Взгляд вернулся к изогнутой лебединой шее, качавшейся над плечом коготковича. В отсветах из печного устья жильные струны разбрызгивали дрожащее золото.

…А сеча вправду выдалась жестокой.
Израненные падали без сил.
Того копья не уловил я оком.
Почувствовал… и друга заслонил.