Братья

— Так я уж, государи витязи, побегу, — засуетился работник. — Де́ла невпроворот, столованье ваше готовить. Мы люди мирные, это вы биться умны и небось в делах кровавых бывали, как Порейка хвалился…

— Беги, толку с тебя, — отмахнулся Весел.

— Погоди, — сказал Светел. — Что у них за дядька Мешай страшный?

— Будто не страшный! При добром Аодхе каторгу сторожил. Ему что кровь, что водица!

— Значит, старый уже, — рассудил Светел. — А какой такой Порейка, боевым делом испытанный?

Толпу свирепых родичей и дружков, обещанную боязливым работником, Гузыни с собой на реку не вывели. Светел увидел с ними всего одного человека. На двадцать лет старше и на голову меньше братьев-осилков. Крепкий, поджарый, с корявым шрамом на лбу, он приминал пушистый уброд, возглавляя невеликую рать. В каждом движении сквозила вспыльчивая, опасная сила. Светел знал эту породу. Такой едет с гиком и свистом. Разгонит нарту собачью — всякого переедет, кто не убрался с дороги, но вожака не придержит. И ты ему ещё виноват выйдешь, что под полозья упал.

Братья-буяны, дубинушки стоеросовые, дыбали за дядькой Мешаем след в след. Тянулись нитками за иголкой.

Светел стоял посреди промёрзшего ручейного омутка. Смотрел сквозь кружащийся снег. В теле бродили токи вдохновения и восторга, почти как за гуслями на Ярилиной Плеши, только опасней, угрюмей. Наплывали голосницы, неслышимые сторонним, ноги просили ломания, словно перед кулачным радением на Кругу. Судьба наконец обратила к Светелу милостивый лик. Коготкович, вынужденный скрыться в чаще, мало не плакал, но жребий свят, не оспоришь.

Наконец-то!

«За воеводу. За крылья Поморника, царствующие над морем и сушей…»

Светел даже сбросил за спину куколь. Его распирало внутренним жаром, крутящиеся хлопья таяли на лету, не достигая волос. Опёнок не мог видеть себя со стороны, лишь жалел с безумным молодым пылом, что на него шёл не Лихарь. Не Ветер.

— Мир по дороге, местничи, — вежливо приветствовал он подходивших.

— И тебе путь-дорожка, — без большой охоты поздоровался страшный дядька Мешай. Крепкий парень явно не просто так стоял на пути. — Тебе, чужой чуженин, что за дело до нас?

Светел улыбнулся во все зубы.

— Нетрудно ответить. У Путилы в кружале нынче скамьи поломались, столешники истрепались, пиво не задалось. Вас он в другой день ждёт, не сегодня.

Светел долго обдумывал своё слово. Чтоб звучало понятно, да не слишком обидно. Получилось средненько. Братья Гузыни, правда, озадачились, соображая, с чего бы такой бессчастный выдался день. Дядька Мешай грозно поубавился в росте, зато в плечах как будто раздался:

— Сам отколь взялся, говорю?

— Где вчера был, там завтра не будет. А твоего, Мешай, прозвания Путила вовсе поминать не желает.

— Не соплив ты, малец, добрых людей учить, по которой половице ступать?

— Учат тех, кто слушает, — сказал Светел. — Иные и ласкового совета не понимают.

Рубец на лбу Мешая вздулся уродливым червяком. Омуток позволял с лёгкостью миновать наглого паренька. Всего дела — шаг-другой в сторону отступить. Не за полы же он их ловить будет. Однако бывший надсмотрщик отступать не привык. Обойдёшь, побрезговав сбить, — кто-нибудь непременно скажет: не тот стал Мешай. Порастерял силу. Обмяк. Забоялся юнцу вежество преподать.

Он повёл глазом через плечо, нашёл четвертуню:

— Сходи, Хвойка.

Меньшой, самый бодрый телом и разумом, с готовностью присел расстегнуть юксы. Светел постиг его намерение так, будто оно уже состоялось. Хорошо жить на миг вперёд супостата! Вот Гузыня прянул вперёд, но куда дню вчерашнему день завтрашний догонять! Жарая голова уплыла в сторону, очень неудобную для удара. Хвойка поскользнулся, холостой замах развернул его… в лицо косо ринулся снег. Лесовику ловкости не занимать! Парнище мигом вскочил. Озлобленно кинулся мстить за нечаянное падение.

«Прав был атя! Пока силён не поднимешься, слушать не захотят…» Вдругорядь Светел приложил недруга уже как следует, об твёрдый череп загривком. Чтобы полежал, отдохнул.

— Ты нашего младшенького не замай, — встрепенулись Гузыни. Без дядькиного слова начали сбрасывать путца.

— Угадали: меня, если что, Незамайкой нынче ругают, — сказал Светел. — А ты бы, Мешай, хоть сестру свою уважил, их родившую.

Хвойка ёрзал на снегу, искал воздуху. В сипящий рот втягивались белые хлопья.

— Слыхали? — оглянулся бывший надсмотрщик. — Вы, говорит, мамоньку плохо чтите!

— Мы не чтим?

— Он сказал?

— Да его мамка нашей родимой ножки мыть не годится!

— Что, что он там про мамоньку вякает?

— Гово́рю дикомытскую поди разбери.

— Он что сказал? Не ува́жу?

— А на рыло андарх!