Братья

Достал из кошеля коробок. Вынул бутылочку. Кроша глиняный край, концом ножа поддел пробку. Запаха действительно не было, проверять вкус он не стал. Вытянул руку подальше за канаты… Густое снадобье не торопилось наружу. Ознобиша встряхнул. Прозрачные капли бусинами канули вниз. Порвалось ожерелье, не соберёшь! Пальцы разжались, покинули сосудец и пробку. Стало весело и легко. Ознобиша искромсал коробок, выпустил пригоршню лепестков кружиться в тумане. Напоследок взялся за грамотку. Пальцами размы́кал берестяной лист, отрывая волоски, ленточки, нити. Строки письма исчезали одна за другой.

— Ещё урок пришлёшь, то же сделаю! — тихо и со страстью предупредил Ознобиша. — Ни службы от меня не увидишь, ни дружбы, ни почести! Праведному государю до веку мой труд и кровь, а тебя вовсе не знаю!

Тяжкие слова проминали ткань сущего, булыжниками падали в бездну. Ознобиша надумал скрепить их прядью волос с темечка, но не успел. Один светлячок покинул стайку, поплыл к нему через мост. Ознобиша вздохнул, убрал ножик, стал ждать. Вот сделалась различима красно-белая накидка порядчика.

— Ты что там, паренёк? — осторожно приближаясь, спросил Новко. — О чём загрустил?

Ознобиша не стал дразнить его, отозвался в полный голос:

— А думаю вот.

— Райца Эрелисов, — с облегчением оповестил своих Новко. Хотел идти, всё же спросил: — На мосту-то почто?

— Думы здесь… правильные приходят. Хотя и нелёгкие.

— Что за думы? — заново всполошился порядчик. — Душа-девица на другого глядит?

Ознобиша неволей развеселился. Бесхитростная жизнь была у порядчика Новки. Мужество не бьётся в умственных корчах, его выбор прост и прям, как клинок. У такого немилость девичья — всем бедам беда и свету скончание.

Ознобиша топнул сапожком по запертой крышке.

— Мне, райце, не о русых косах след помышлять. Мне иная печаль: как ответ великий держать.

"Царское служение, воля Владычицы… несудимого не обречь…" Забыл, с кем рассуждает.

— Ты ж, помню, толковый, — удивился Новко. — Вона, тягуна от смерти отвёл. Нешто государь дело вручил, коего не осиливаешь?

— Государь непосильных дел не вручает, — с важностью возразил Ознобиша. — Вам Площадник летать, поди, не приказывает?

Новко в свой черёд улыбнулся:

— Прикажет — и полетим. У всякого крылья растут, когда праведный рядом.

"Оно и видать… То-то Обора с подвыси упорхнул…"

— Так скажу тебе, — кивнул Ознобиша. — Я, куда сказали мне, долетел. Что велели, добыл. Ныне прикидываю, как господину подать. Изустной сказкой порадовать? Краснописную грамоту поднести?

Новко задумался.

— Грамоте я не горазд, — проговорил он затем. — На что бы мне? Да и веры грамотке нету. Не украдут, так сгорит. А я памятливый, в бабку! Вот тут, — ладонь тронула налатник и кольчугу под ним, — что влегло, уж не вытравишь.

Рассуждая, Новко на всякий случай влёк молодого райцу вон с моста. Ознобиша не противился и не возражал. Кому лучше порядчика понимать в украденном и сгоревшем! Он всё же заметил:

— Писаное слово вода не смывает, лезвие не выскабливает. Даже Беда не обязательно истребляет… А подо мной сейчас мосточки рассядутся — и ничего государю не донесу. Всё со мной сгинет.

Ручища порядчика сразу обхватила канат. Мозолистая, надёжная, раза в два пошире Ознобишиной.

— Мы на то дозорами ходим, чтобы ни под кем мосточки не расседались!

Ознобиша благодарно улыбнулся. "Я и сам удержусь, оплошки не дам. А вот ты, добрый Новко, долго выстоишь против струистых клиночков, украшенных словесами чести? Ведь смекнуть не успеешь, кто да отколь…"

Новко вдруг хитровато прищурился:

— Ты мне поведай, чтоб не пропало. Я бабкины побасенки все как есть помню. И твою сберегу!

Ознобиша успел задуматься, чью службу на деле мог нести Новко. Вдруг сам чаял заветных ножен на локотницу? "Нет уж. Двойное дно повсюду искать, скоро от мира затворишься…" Вспомнился подозрительный и нелюдимый Цепир. "Как он стать? Не хочу!"

— Слушай же, — начал Ознобиша проникновенно. — Не след правдивому райце болтать о делах господина, но ты, Новко, на праздного сплетника не похож, тебе я откроюсь… Третий сын, росший в удалении от семьи, хочет лучше узнать прославленных предков, дабы подражать им в делах великих и малых. Исполняя урок, я дошёл до Гедаха Девятого с его росписями излюбленным яствам. И вот тут, веришь ли, испытал затруднение!

Новко забыл о канатах, слушал, развесив уши. Любопытство доброго простеца, далёкого от царских дел и книжной учёности? Настороженность опытного подсыла?

— Славный царь, чьё имя свято для каждого повара и державца, наказывал томить оленину с одной лесной травкой… Увы, плесень съела чернила, поди разбери, то ли заячье ушко, то ли заячья душка. Между тем первая лучше размягчает жёсткое мясо, но запах требует подправки. Вторая же благовонна и сладка, но стоит переложить, и доверчивый лакомка поселится у отхожего места.

— И какую ты выбрал?

— Я перевернул лист, обратившись к рыбным кушаньям. Где ныне оленина, где те зелья лесные? Шегардай же, как мы знаем, изобилен карасём, требующим лишь сметаны.

Новко выпучил глаза. Помолчал, рассмеялся: