Братья

Галуха едва не выронил уд. Сталь у горла… кровавое бульканье… Он спешно заглушил струны, чеканившие царскую величавую выступь. Через немалую силу разогнал морок. Успокаивая дыхание, взял несколько глубоких, грустных созвучий.

Самовидца рассказ и досужих людей пересуды,
И добро, что навскидку не вдруг отличимо от зла,
И обычная жизнь, что порой так похожа на чудо…
Вы послушайте, я расскажу вам, как было, друзья.

Сын простых земледельцев, он гнул на боярина спину,

Отдавая свой труд, кулаки молчаливо сжимал.
Чтобы младших детей не пришлось продавать на чужбину,
На богатом торгу он мальчишкой впервые украл.

…А ведь вначале Галуха кривился, слушая Лутошкины басни о гибели Кудаша. Но приказал батюшка Телепеня — и сам вот на что употребил отмеренный Владычицей дар. Вот на какой срам сладил струны, радовавшие царевичей.

Он всего-то и взял зачерствелого хлеба кусочек,
А неправый судья заковать повелел в железа́,
Заточил на рудник неподъёмные глыбы ворочать…
Вы послушайте, я расскажу вам, как было, друзья…

Доля шестая

Новый урок

В этот день Ознобиша бессовестно долго проторчал на исаде. Скоморохи Шарапа давно унесли сказ о доблести Гайдияра в иные края. На подвыси властвовала уже другая ватага. Ознобиша следил, как возвращались в ловкие руки ярко раскрашенные шары, слушал зубанки, гусли и бубны, временами словно всплывая к жестокой яви из короткого сна. Полно, люди, о чём это вы, когда меня на плаху ведут?

"Ясно, тем первым уроком Ветер не удовольствуется. Ещё знать бы, кто мне кару назначил, чтобы я в любимую книжницу каждый день выходил, как на казнь? Ждал, помилуют или голову срубят?.."

…Один за другим подбегали прикормленные мезоньки. Сказывали новости, о коих судачить на исаде будут лишь завтра.

— Слышал, добрый господин? Купец Жало домочадца недосчитался. Девка отворот дала — взял с моста сиганул.

— Площадник узнал, ногами затопал. Ласёхам велел следить, кто на мосту замешкается — в шею гнать…

Ласёхами, сладкоежками, мезоньки именовали порядчиков.

— Доба-лакомщик, чьи постилы у государя Эрелиса подавались, с женою советовался, — доносил пронырливый Кобчик. — Мыслит благословения испросить, пекарню калачную выкупить да наладить.

Ознобиша даже ему внимал, будто прощаясь. Перед глазами стояла Чёрная Пятерь. Ветер читает письма, коих немало течёт к нему когда с бродячими торгованами, когда — с нарочными гонцами. Читает, крутит в пальцах длинный боевой нож. Рукоять в бирюзе, струистый клинок с надписью. Прочитанное Ветру не нравится. Нож слетает с руки, блеснув, втыкается в дверь. Дверь тотчас приоткрывается. "Звал, отец?" — спрашивает Лихарь. Источник тяжкой ладонью сминает ворох грамоток на столе. "Да, сын. Собирайся-ка в Выскирег…"

— Дяденька… а сухарика?

Вновь зазвучали крики торговок, гнусавые жалобы нищих, запели скоморошьи свирели. Досадуя на себя, Ознобиша развязал кармашек, вынул большой кусок сухаря. Показал, но сразу не отдал. Знал обычай мезонек немедленно исчезать с лакомством в кулаке.

— Вот что, друже… Слыхал ли когда про котёл, от праведных царей заведённый?

Кобчик мигом вернулся к привычной настороженности. Пуганый воробьишка, опасливый, вороватый и хитрый.

— Ну… слыхивал…

— Святой Аодх, праотец нынешних государей, воздвиг кров для бездомных, очаг для озябших, светоч для блуждающих без пути, — начал рассказывать Ознобиша. — Посмотри на меня. Я сам бы мог принять судьбу побирушки, но вместо нищеты служу третьему в лествице и сам волен других оделять.

Мезонька переминался, не спуская глаз с сухаря. Давно заготовленные слова предстали Ознобише жиденькими струйками дыма. Ветер с Кияна нёс их мимо нечёсаной головы, без остатка размыкивал на ледяных клыках капельников. Подавив вздох, Ознобиша отдал Кобчику сухарь:

— Однажды вас соберу, ещё расскажу.

Эти слова прозвучали уже в пустоту. Ознобиша тоскливо огляделся, слизнул с пальца прилипшую крошку. Пошёл знакомыми ходами сквозь населённый пещерник. Со стен, выложенных панцирями давно погибших существ, грустно смотрели большеокие птицедевы. В отсветах жирников подрагивали нарисованные руки-крылья, вскинутые на плечи рыбомужей перед вечной разлукой.

Сойдя в книжницу, Ознобиша долго устраивал на знакомой полочке жирник. Бесконечно пододвигал скамеечку. Смахивал незримую пыль со столика, к которому давно уже никто не смел прикоснуться. Устыдившись наконец, поручил себя Матери Милосердной, несколькими привычными движениями скрутил замок, поднял крышку.

Сунулся вовнутрь сундука.