Братья

Переносицу Ворона прорезала отвесная складка.

— Может, надо жить так, чтобы всем хотелось Матери верить? Чтоб смотрели на нас и не мыслили для сыновей доли достойней воинского пути?

— Это само собой, — кивнул Ветер. — Но коли уж твоих птенят помянули… Вот смотри. Они тебе предались, поскольку ты их спас. От жизни обидной и незавидной, а скорее всего, от сущей погибели. Постигаешь? На краю маялись, надежды не знали. Тут рука протянулась, отвела. А девка, как там её, что ты к Шерёшке определил?

— Цыпля. Я ж просто выручить… не думал привязывать…

— Не думал, а надо бы. Хватит уже, сын, наитием потребного добиваться. Разум тебе на что дан? Я ведь сказывал про слугу великого господина. Про того, что роковые игры любил.

Судя по взгляду, Ворону предстала холодница. Ветер в ошейнике. Бессонные ночи за разговорами.

— Ты тогда объяснял мне: у каждого найдётся сломанный палец, чтобы за него ухватить. Слуга хозяйскую вещицу проставил, ты вернуть помог.

— Мне повезло. Одержимый играми сделал за меня всю работу. Сам палец под молоток сунул.

— А если бы он сдержал свою страсть? Если бы в игре не прокинулся?

Ветер рассмеялся:

— Случаев дожидаясь, успеешь Царице преставиться. Учись, сын, случай сам создавать. Нет пальца больного — для дела кому и прищемишь… Да что далеко ходить! Пёс твой, Зыка.

— Зыка?..

— У вас как появился, напомни?

Ум — клинок, память — щит. Другие забывали однажды произнесённое, Ветер — никогда. Ворон удивился, но раз нужно — повторил:

— Зыка сперва у других жил. Нравный рос, чуть что, зубы в ход. Прибить впору! Мой первый отец услышал, спросил: укрощу — отдашь? А отдам! Надел заплатник потолще, две дубины сломал, кобель уж свету невзвидел. А после…

— Постиг теперь, про что я толкую?

Ворон медленно проговорил:

— Я привык думать — псу втолковали: лихого нрава не стерпят. Не внял по-хорошему, вот тебе по-плохому. Силу явили. Кто силён, того и закон. Будешь в законе ходить, обласкают, а коли не будешь…

— Взгляни иначе, сын. Грозного пса умом одолели. Сами загнали на край, сами избавили, а ему невдомёк. Знай руку лижет.

Ворон напряжённо хмурился.

— У пса нет людского ума. Его несложно хитростью победить.

— Верно, сын. С человеком куда занятней возиться.

— Ты хочешь сказать… если бы слуга выиграл…

— Ну?

— Положим, лиходеи за дверью всё отняли бы. А ты бы их поверг. Отнятое вернул.

— Вижу, постигаешь. Ну а если я скажу, что ты сам такое проделывал? Только не понял, что именно тебе удалось?

— Это как?

— Брекала. Скоморох шегардайский. Ты его страшилками чуть ума не лишил. Куда спасаться? Он в храм… Люторад не нахвалится.

Ворон смутился, довольно смешно.

— Я его просто… от похабства отвадить…

— Ты тогда был молод и глуп, сын. Ты и теперь ещё дурак, хотя мнишь себя взрослым. Разумей ты как следует, что творишь, на Златовом орудье за тобой остались бы не мертвецы, а десяток благодарных друзей. И не говори мне, что это недостижимо. Трудов, правда, изрядно побольше. Ты даже не представляешь насколько. Особенно когда дело касается не долбней вроде Лигуя, а людей высокопоставленных, могущественных, умных…

— Значит, то орудье я мог лучше исполнить?

— Тогда — не мог. Ты, в конце концов, был там один. Да и не всякий враждебник сто́ит возни. Многие, узнав Лигуеву судьбу, от зла отскочили. Значит, ты дело сделал на славу. А для большего, сын мой, нового предела нужно достичь и душу изранить, одолевая… Э, да мы уже пришли?

Ластушкин откос был громадным лбом красноватой земли, высунутым в залив. Раньше здесь гнездились в норках земляные ласточки, однако людям нравилось иное толкование. Жених назвал суженую милой ластушкой, попрощался, ушёл с Ойдригом воевать Коновой Вен… ну и пропал где-то в северных чащах. Терпеливая невеста ждала его, год за годом поглядывала с обрыва. Так и состарилась.

Откос был что крепостная стена, высокий, величественный. А крутой! Местами наружу до сих пор казались обледенелые камни. Вниз глянешь — голова кру́гом. Ногой топнешь у края — зашуршит ручеёк текучего снега, наберёт мощь, помчится лавиной. Надо на лыжах летать, как птица на крыльях, чтобы не забояться через тот край толкнуться кайком.

Двое мораничей остановились на самом верху, вывесив над пустотой носки лыж. Каждая новая буря по-новому ваяла облик Ластушкиного откоса. До голой земли избивала прежние тропки, вылепляла новые, заманчивые. Пока не испробуешь, не поймёшь, насколько опасные.

Ветер первым наметил себе путь. Пригнулся, бросился вниз. Полетел впереди снежного вихря, длинным клубом вставшего за плечами. Ненадёжные пласты расседались под лыжами, падали целиком, лишая опоры, но там, где отверзались белые пасти, котляра уже не было, он легко мчался вниз, и снег, раздражённо шипя, оседал вхолостую, не мог его перенять.

Прыжком одолев последнюю осыпь, Ветер покромками лыж взре́зал пухлый уброд, воткнул каёк, оглянулся. По откосу плыло облако мерцающей пыли. Вниз докатывались косматые языки, уже бессильные достать и убить.

Из груди само вырвалось:

— Славься, Владычица!

— Славься, — отозвался голос Ворона.