Братья

Санки остановились. Решительная рука откинула стёганую толщу. Жадно втягивая ноздрями свежий мороз, Ознобиша увидел над собой три заиндевелые хари.

— Припёрло, вишь, — бросил главный с таким презрением, будто простая нужда была ему совсем незнакома. На личине зияла одинокая прорезь для глаза. Белозуб?.. С кушака свисал в новеньких ножнах загнутый нож. Вроде того, что самому Ознобише сватал кузнец.

— Ждёт, руки развяжем, — голосом Бухарки фыркнул второй.

— А может, прямо здесь? — спросил третий. От его пояса тянулся верёвочный потяг. Пленник заметался. "Прямо здесь? Что — прямо здесь?.." Колючая паутина пронизала нутро, сметя все прочие мысли.

— Варежку прикрой, — щунул Бухарка товарища.

Белозуб недовольно добавил:

— Тебе, обсевку, честь взять позволили. А ты едва впрягся, уже тяготишься.

Робуша отвёл глаза.

Бухарка встряхнулся, деловито спросил:

— Пусть лежит опуривается, что ли?

Белозуб собрался кивнуть, передумал, брезгливо велел:

— Поставь его, Вьялец.

"Вьялец…" — накрепко запомнил Ознобиша, словно это впрямь имело значение. Парень молча повиновался.

— Гашник распусти ему.

Место оказалось незнакомое и глухое. Прямо впереди крутой взлобок, всюду косматые древесные снеговики, поваленные и стоячие. Ни приметного гольца, ни русла речного. Глазу не на что лечь.

Бухарка сзади остерёг:

— Станешь зыркать, мешок на голову натянем.

Ознобиша поспешно зажмурился. Жалкая струйка осыпалась крупицами льда. Вьялец по-прежнему безмолвно вернул пленника в сани. Надвинул покрышку, уже взявшуюся морозом.

— Как думаешь, хватились там? — спросил сверху Бухарка.

Белозуб ответил равнодушно:

— Хватилась мачеха пасынка, когда лёд прошёл.

— Заскучала, нового в дом взяла, — подхватил Бухарка.

В бортик чунок, прямо у лица, с силой треснул каёк. Испуганный пленник дёрнулся, вжал голову в плечи.

— А уж мнят себя, грамотеи… — долетело ворчание Белозуба. — В Невдахе их полон двор. Таких, что нам не сгодились.

— Слышь, неспособный? — рассмеялся Бухарка. — Забыл, кому крепкий?

Отчаяние обожгло глаза. Скорее говорить, возражать! Отстаивать себя от неправды! Ознобиша задыхался, сражаясь с кляпышем, но без толку.

— Поди, сразу за новым райцей послали.

— Своего палача знаменито держать. Иначе двор не двор, свита не свита. А эти на что? Книжники?

Саночки мотнулись, заскрипели, поехали. Куда? Зачем?

Наверняка — всё дальше от Выскирега. Навсегда, скорее всего.

…Время, пропавшее в площадных забавах и болтовне… Так дурной работник спускает выручку в кружале, надеясь на завтрашний прибыток и ведать не ведая, что капельник на исаде уже пошёл трещинами…

…Глупые мысли у верхних врат, у подножия рухнувших изваяний… С царевичем в Шегардай! К умным трудам под сенью престола!.. Не гореть больше огоньку в книжнице, ушла лодочка на вечерний лов, не вернулась… Отдадут замуж царевну, Эрелис примет нового райцу… Кто вспомнит злополучного Мартхе?

…Древние листы под нетерпеливыми и осторожными пальцами… Искра в обманчиво-неподвижном взгляде Эрелиса… Девичья льняная коса клинком через воинский пояс…

Глаза обожгло пуще, невыносимо. Ознобиша подавился кляпышем, слезами и кашлем, перед глазами встали круги. Он задохнулся, забился…

Правую руку стиснул верёвочный плетежок.

Тонкое волоконце надежды. Совсем тонкое.

Ознобиша схватился за него и полез, обдирая ладони, как по канату на стену. Сперва медленно, скользя и съезжая.

"Я не буду бояться. Не буду ловить их речи и обмирать, гадая, что со мной сделают. Я останусь цел и вернусь. У меня есть орудье, вручённое государем. Я лишь вчерне его завершил. Смысл увязал, но красными словами, достойными слуха праведных, не облёк. А это ведь не позолота на буквицах, от которых книга не делается умней. Я ошибался, принижая умение излагать. Правильное изложение высвечивает все грани сути, очищая от лишнего. Если хочешь, чтобы тебя в самом деле услышали…"

Дыхание помалу выравнивалось. Докучная деревяшка во рту не могла запереть течения мыслей.

"Ваан пуст, как бочки в срединном покое. Зато умеет развлечь. Я тоже уши развесил, пока спускался с ним в книжницу. Самого потянуло сплетничать, подобно бабе у перелаза. Цепир… Цепир ворочает глыбы, гнушаясь отделкой. Он бранит неразвитые умы, тянущиеся к дешёвому блеску. Что же мне предпочесть?"

Ужас ещё вопил из закоулков сознания, но Ознобиша не давал ему воли. Огромность принятого урока — вот что вселяло настоящую робость! Сани кренились, переваливая снежные волны. Крепко держа незримый канат, Ознобиша лез всё быстрей.

Чужая жизнь и смерть

Когда Ведига станет совсем взрослым, грозным и бородатым, его будут уважать. Его будут бояться. Он тогда оставит заискивать перед уважаемыми на исаде людьми. Прекратит кланяться от честной добычи мезонек. Хватит! Пусть сами ему большим обычаем бьют! Его милостей ищут! А кто вздумает посмеяться, Одноусым назвать, вовсе головы не снесёт!

До воровской славы ещё требовалось дожить. Обхождение, надлежащее великому сану, Ведига усваивал без откладки.

В закуту прибежал Кобчик. Растрёпанный, немного испуганный.

— Идут! Сюда идут!