Братья

Тут я должна вернуться немного назад. Финальный матч прошел быстро и неинтересно – американец легко одолел турка. Я стояла в толпе зрителей и наблюдала за церемонией награждения. Рядом с победителем турнира стояли его наставник и человек, которого ведущий представил как посла США во Франции. Потом на сцену позвали турка, с которым я играла. Он вышел вместе со своим тренером и турецким послом. Тот важно передал тренеру ключи от автомобиля и предложил ему должность личного шофера. Под одобрительный рев публики мужчина принял предложение. Видно, посол хотел подольше удержать нужного человека рядом с собой.

Так вот, на прошлой неделе в новостях сообщили, что в Париже четверо мужчин, которые называли себя армянскими патриотами, убили турецкого посла прямо перед воротами посольства. Все это произошло в два часа дня. Посла расстреляли в машине, шофер тоже был убит – увидев его фотографию в газете, я больше не могла спать. Именно воспоминание о его добром мягком лице заставило меня залезть в шкаф, достать дневник и дописать, что произошло. Я не знаю, где теперь Рубен Петросян, но чувствую, что он был причастен к тем событиям.

Да, именно так.

Меня отпустило, и я снова могла спать. Вот сейчас лягу, а потом сожгу свой дневник. Мне не нужны неприятности. Я хочу быть обычной девушкой, похожей на мою сестру.

P. S. Нет, время не похоже на круглый земной шар… Прошлое – оно и есть прошлое.

Часть вторая

Глава десятая

Кировакан, Армянская ССР, 1974 год

Когда Мина приехала одна и рассказала Аво ужасные новости, он понял, что работы на фабрике ему уже точно не избежать. Брат оставил его совсем одного. Что там с ним стряслось во Франции – не ясно. Либо все получилось так, как и хотел Рубен, либо брат попал в серьезные неприятности. Как бы там ни было, вывод один: Рубен сбежал.

Значит, все-таки фабрика. Аво не слишком переживал по этому поводу. На фабрике в Ленинакане когда-то работали его родители, там же работали его дядья – как на подбор крепкие, высокие мужчины, все Григоряны. Аво тоже не мал ростом. Да что там, хотя ему исполнилось лишь восемнадцать, подходящую пару рабочих перчаток и ту не могли подобрать, такой здоровой была лапища. Пришлось делать специально для него. Аво попал в цех, где выпускали искусственный каучук, из него и сделали ему перчатки.

Все работающие на фабрике знали, что около трети продукции – это спецзаказ военного ведомства. На всякий случай готовились к войне, которая не должна была случиться.

Мастер на участке Аво, толстячок, которого за глаза называли Кнопкой, новенького, как казалось, невзлюбил. Обычно он стоял за спиной и нудил:

– Давай, давай, дылда! Чего застыл, словно уксусу выпил? Мне тут не нужен размазня! Хочешь не хочешь, а работать придется! Что-то не вижу задора! Ты делаешь вещи, которые могут пригодиться на войне, и нечего телепаться.

Аво механически выполнял несложные операции, но думал о другом. Он лишил жизни человека, и это не отпускало его. Сирануш, единственная, кто выслушала его исповедь, скончалась через несколько дней после их разговора. И вот теперь, когда исчез Рубен, Аво остался один на один со своей виной… Вина давила на него. И ведь он не мог никому объяснить, что это он способствовал побегу Рубена. Если бы он не убил тогда Тиграна, то и вины бы не испытывал, да и от одиночества не страдал. «Если уж и суждено нам было расстаться, – думал Аво, – то уж точно не так».

Работая, Аво становился все злее, а своего сбежавшего брата клял в душе самыми затейливыми ругательствами. Себя тоже не жалел.

Каждый день Аво курсировал между заводом и деревней. Там, в деревне, он по-прежнему жил в комнате Рубена.

Мать Рубена приносила ему поужинать – ставила на тумбочку то дымящийся горшочек борща, то тарелку с мясом. Аво не мог припомнить, чтобы она так ухаживала за своим собственным сыном. Трудно было сказать, что означала ее забота – доброту душевную или завуалированное извинение за то, что Аво теперь вносил плату за проживание. На этом настоял отец Рубена. Принимая деньги, он говорил, что ему неприятно брать деньги у своего, при этом добавлял, что денег много не бывает.

Аво не спешил домой после работы и иногда специально делал свой путь длиннее. Как-то раз в конце октября, когда дождь не лил, а висел тонкими нитями в воздухе, он, куря одну сигарету за другой, пошел от завода к площади Кирова, обогнул самый высокий дом в городе – двенадцатиэтажный красавец со стрельчатыми окнами, напоминавшими кошачьи глаза, и двинулся дальше, поднимаясь в гору. Не заходя в деревню, шел и шел в сторону Спитака, думая о том, что, может быть, и привыкнет со временем к одиночеству и даже полюбит его. И перестанет обижаться на родителей за то, что бросили его одного, да еще в таком месте, которое он лично не выбирал для жизни.