Братья

Эта мысль настигла его как раз посередине анекдота, который рассказывал Григорян, и повергла его в панику. Галуст подумал, что память стала ослабевать. Появление Григоряна вырвало его из пут ежедневной рутины, и тут все объяснимо, но месяц назад он забыл приколоть к лацкану пиджака свой значок. И две недели назад было то же самое. А на прошлой неделе он отправился в магазин Мано за пачкой папирос. Курил одну и ту же марку уже сорок лет, но по пути в магазин напрочь забыл название. То есть он отчетливо помнил, как выглядит коробка: синее и белое, карта с прожилками рек, — однако название вылетело из головы напрочь. К счастью, Мано всегда держал для Галуста свежую пачку, так что ему не пришлось маяться у прилавка в смущении, вспоминая название, — ощущение, будто ты ловишь последнюю оливку в банке. Поблагодарив Мано, он прочитал надпись, идущую через всю пачку — «Беломор-канал». Звучало словно колокол. Три пачки в неделю, сорок лет подряд, да еще такое яркое название. Придя на рабочее место, Галуст вырвал из блокнота листок и подсчитал: 125 тысяч папирос. Число ошеломило его не меньше, чем сам факт потери памяти. Когда он рассказал об этом Мине, та рассмеялась. Галуст тоже посмеялся за компанию. Но вот сегодня он забыл о творческом вечере своей племянницы. Когда же это кончится? Его поразила жуткая мысль, что однажды он забудет имя своей ненаглядной «рыбки».

Галуст бросил деньги на стол. Араксия! Араксия! Араксия! Сейчас она с матерью на концерте, и он еще может успеть.

К самому высокому зданию в Кировакане мчались двое мужчин, чтобы забрать с собой мать Галуста.

— Кто это? — спросила мать, одетая в голубой халат. — Почему так поздно? Выступление началось сорок минут назад. Если бы я знала, что ты приведешь с собой гостя, я бы и сама ушла. Ты же знаешь, что я люблю ходить на концерты. Это хоть какое-то разнообразие. Все, я пошла обуваться.

— Сегодня поет моя племянница, — сказал Галуст Григоряну.

— Да я пойду, пожалуй, — сказал тот. — Не стоит беспокоиться.

— Вот и правильно, — заметила мать Галуста.

— Нет, мама. Концерт скоро закончится — мы сильно опоздали. А я пригласил моего нового друга пообедать с нами. Так что мы пойдем все вместе, а потом славно пообедаем у нас.

— А обед кто будет готовить? Не твоя же жена, у которой и борщ-то несъедобен.

— Ну, на обратном пути зайдем к Мано и купим чего-нибудь.

— И просто так потратим деньги, когда дом полон еды!

— Да придумаем что-нибудь по дороге.

— Так, я уже готова! Тебя только жду.

Театр, что располагался неподалеку от центральной площади, был полон. В тот вечер в нем собрались папы и мамы, дедушки и бабушки, дяди и тети, двоюродные братья и сестры, одетые во все самое лучшее, что нашлось в семейных гардеробах. Тут и там мелькали букеты, приготовленные для юных талантов, развитие которых родители считали своей заслугой. В проходах люди сбивались в группы, другие же, пригнув головы, вертелись на своих сиденьях. Все это выглядело очень торжественно, и Мине вдруг стало жаль, что она в простом платье и что пришла сюда без мужа. В третьем ряду она увидела своих знакомых, среди которых была и ее сестра. Мина помахала им рукой, улыбнулась, а затем по привычке взялась за подбородок.

Ведя за собой дочь, Мина искала свободные места рядом. Пришлось потеснить целое семейство, зато освободились сразу три кресла. На одно Мина посадила Араксию, второе заняла сама, а третье оставила для Галуста, поставив на него сумку. Свекровь? Ну, свекровь сама себе что-нибудь найдет.

Огни померкли, меж рядов стихли говор и шепотки. Мине пришлось — сначала тихо, а потом во весь голос — предупредить, что она держит место для мужа. Неприятно было ловить взгляды людей, толпившихся в проходе, но ничего, она потерпит.

На сцене тем временем отзвучала песня и начался танцевальный номер. Мина постаралась сконцентрироваться на сцене. Она чувствовала себя женой Лота, убедив себя в том, что, если обернется в поисках Галуста, сразу же превратится в соляной столп. Еще она молилась про себя, чтобы произошла какая-нибудь заминка и выход племянницы задержали.

Но — нет, молитва не была услышана. Единственная тихая нота долго парила в воздухе, прежде чем превратиться в трель. Эту мелодию Талин репетировала в течение нескольких месяцев. В луче прожектора листья на платье Талин, расшитые бисером, ярко блестели. У губ девочка держала дудук, и, кроме нее, на сцене никого больше не было. Музыка была простой, из целых и половинных нот, и лишь одно место — с четвертными. Талин играла на миниатюрном детском инструменте, в половину взрослого дудука. Звук был выше, как на ускоренной пластинке, но от этого не менее чистым.

Потом Талин спела. Опять одна. Голубые лучики от ее платья плясали по лицам зрителей, но лица ее дяди нигде не было видно.

Раздались аплодисменты и свист публики. Мина посылала на сцену воздушные поцелуи, как бы говоря: «Ты не видела дядю Галуста? Он там, в проходе, фотографирует тебя!»