Братья Ашкенази. Роман в трех частях

Лейтенант читал телеграммы громко, даже чересчур. Барон фон Хейдель-Хайделау, как старая истеричная женщина, начал всхлипывать и бить себя кулаками в виски.

— Проклятье, тысяча проклятий! — завывал он.

Как старый и мокрый петух, потрепанный в драке самцом помоложе и посильнее, выглядел теперь полковник в большом кабинете дворца Ашкенази. Внезапно старость и дряхлость проступили сквозь его бравую воинственность. Адъютант гладил его по плечу.

— Господин полковник, ради Бога, — уговаривал он его, — господин полковник…

— Позор, какой позор! — причитал старик.

У него текло отовсюду — из глаз, из носа, из его старого рта. Великолепный полковничий мундир был заляпан, как слюнявчик младенца.

Адъютант вытирал мундир носовым платком.

— Господин полковник, вы должны взять себя в руки, вы должны быть сильным…

— Аллес капут! Всему конец! Какой позор! — продолжал ныть старик. Его хриплый командный голос вдруг исчез, испарился. Теперь он говорил жалко, пискляво, как злая старуха. Нет, барон фон Хейдель-Хайделау не давал себя утешить. Ведь они зашли так далеко. В половину стран Европы вторглись германские войска — в Бельгию и во Францию, в Румынию, в Турцию, в Польшу, на Украину, в балтийские земли, в Литву, в Крым, уже нацелились на Петроград. Повсюду господствовали победоносные германцы. И вдруг такой удар, такое тяжкое поражение, такой развал на всех фронтах. В Берлине восстание, и кайзер, сам кайзер бежит из Германии, умоляет голландцев, этих рыбаков в широких штанах, чтобы они его приняли. Это уже слишком!

Больше всего барона мучил стыд. Как он теперь будет выглядеть в этом городе, который он держал железной рукой? Они, эти вшивые поляки, будут над ним смеяться. Как он покажется им на глаза? Да и его солдаты обнаглеют. Они будут делать то же, что и русские в России. Они будут срывать эполеты со своих офицеров. Они всегда его втихую ненавидели, потому что он был с ними строг, не позволял им распускаться.

— Ничего не остается, лейтенант, кроме как пустить себе пулю в голову, — вздыхал барон.

Но он не пустил себе пулю в голову. Вместо этого он принялся честить на чем свет стоит господ из Генерального штаба, всех этих горе-командиров, доведших Германию до такого позорного разгрома.

— Вшивая банда, — кричал он, скаля зубы, — вонючие собаки, черт бы их побрал, будь они тысячу раз прокляты, в Бога, в душу мать!..

Весь запас проклятий, ругательств и грязной брани, собранный им за жизнь, сначала в пивных, где пировали бурши, потом в армии, он выплеснул теперь на Генеральный штаб. Похабщина лилась из его старого рта, как помои. Этот поток успокоил барона. Когда ругань иссякла, он хорошенько прочистил нос. Поправив измятый мундир с медалями и крестом, он выпятил грудь, гордо, как император, закрутил вверх усы, вставил в левый глаз монокль и взял себя в руки.

Приказов не было. Господа из Генерального штаба совсем потеряли голову. До поры, до срока барон фон Хейдель-Хайделау решил скрыть печальные известия. Никто не должен был о них знать. Он уселся к столу, командирским тоном вызвал к себе адъютанта, словно и не было всех этих бабьих причитаний из-за случившегося, и велел никому, даже ближайшим друзьям офицерам, не рассказывать о полученных страшных новостях. Также он приказал тщательно следить за прессой, чтобы и она ни единым словом о них не обмолвилась. Отныне все должно было проходить строгую цензуру. Жизнь в гарнизоне и городе должна была идти как обычно, все распоряжения — неукоснительно выполняться.

— Слушаюсь, господин полковник! — ответил адъютант и вытянулся в струнку.

— Абсолютная дисциплина, лейтенант, — сдвинув брови, приказал комендант. — Поступающие донесения сразу же доставлять мне.

Адъютант выполнял приказы рьяно. Он даже не пикнул по поводу последних известий. Никому ничего не сказал. Однако они упали на город будто с неба и в миг разнеслись по Лодзи. Польские легионеры, которые до этого держались в тени, вдруг подняли головы, задрали носы, перестали отдавать честь немецким офицерам. Гражданские поляки, в основном мальчишки-школьники, щеголяли на улицах в фуражках польских легионеров, маршировали строем, громко распевая польские военные песни. Они даже раздобыли где-то польское знамя с белым орлом. На всех улицах толпился народ, люди стояли на тротуарах, собирались на углах в полном противоречии с приказами коменданта, регулирующими порядок в городе. Лодзинцы говорили, размахивали руками, передавали друг другу новости. Милиционеры никого не гнали. Неожиданно на стенах появились большие прокламации на польском языке. Они рассказывали о поражениях немцев и призывали к созданию независимой Польши. Под ними стояла подпись польской военной организации. Немецкие солдаты останавливались на улицах, расспрашивали понимавших их язык евреев о последних новостях. Евреи передавали им на своем лодзинском немецком известия из Берлина.

— Теперь мы вернемся домой, — с удовлетворением говорили, слушая их, ландштурмеры.