Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Я все любуюсь на Беннерову коллекцию, хочется везти князю Дмитрию Владимировичу показать и попросить подписаться. Я не полагаю, чтобы всем так переплели, как мне, и очень благодарен за эту любезность Беннеру, которому буду писать. Карнеев подпишется в Петербурге. Однако же я не всем равно доволен. Цари, то есть первые четыре, лучше гравированы всех. Мария Павловна и особливо Катерина Павловна, которая была королева, слишком раздеты. Николай Павлович и Михаил Павлович нехороши. Анна Федоровна теперь очень не у места; жаль, что нет покойных великой княгини Александры Павловны и Елены Павловны. Впрочем, все прекрасно. Я не нарадуюсь на портрет императрицы Елизаветы Алексеевны. Точно она! Нет ли лишнего одного экземпляра у Беннера?

Очень бы меня одолжил им, а то жаль из книги вынуть. Наташа тоже любовалась коллекцией этой. Буду чваниться ею: это первый экземпляр и, верно, будет первым несколько времени.

Константин. С.-Петербург, 21 декабря 1820 года

Какое здесь случилось несчастие в Ямской! Третьего дня ночью вдруг взорвало деревянный дом, в котором было несколько пудов пороха; вероятно, продавал кто-нибудь тайно. Шесть человек погибло, между прочими один фельдъегерь, у которого оторвало ноги и отбросило его с потолком в Литов канал. Несколько еще человек ранено. До сих пор не знаю еще, кто виноват, а полагают, что несчастный фельдъегерь, ибо тут сильнее был взрыв. За минуту до несчастья от него вышел его родственник, который оставил его на постели курящего табак и играющего с собачкою. Бедные люди!

Константин. С.-Петербург, 22 декабря 1820 года

От графа Михаила Семеновича Воронцова есть письма из Парижа. С ними случилось несчастие дорогой от Лиона к Парижу. Их опрокинули в карете. Жена его брюхата, но, слава Богу, с нею ничего не случилось, а он себе вывихнул плечо, так что по приезде в Париж несколько дней не выходил из комнаты. Хорошо еще, что так обошлось.

Александр. Москва, 24 декабря 1820 года

Завтра праздник; не знаю, с женою ли вдвоем будем обедать или поеду к тестю. Этот очень не в духе. По ветренности и скорости своей во всем взял некоего богача Ляпунова под опеку за расточительность и суровость с крестьянами, на призрение сына и проч.; все это сделал по одним словам Афросимовой. Ляпунов, коим ворочает какой-то крючок, послал государю письмо со свидетельствами от матери, жены и сына, что его оклеветали, он обратился к Сенату, куда предоставил свидетельство за подписанием 90 дворян соседей, родных и проч., что он порядочного поведения, что от имения своего продал только 400 душ, что ежели отдавать в опеку всех тех дворян, которые продали восьмую или десятую часть своего имения, то виновною найдется вся Россия. Более по злобе, нежели по состраданию, и желая опорочить доносы опеки, Ляпунов послал 80 тысяч рублей в деревню свою, кажется, рязанскую, в коей мужики пострадали от неурожая, с тем, чтобы эта сумма была между ними разделена. Кого тесть ни назначает в опекуны, никто не идет. Это все еще ничего, но тесть трусит, ибо Ляпунов велел ему сказать, что он собирается его побить, а ты знаешь, как мы храбры! Вот каково не обдумывать свои деяния, а еще сказывал мне под секретом, что хочет взять в опеку графа Гудовича, сына фельдмаршала, что женат на княжне Голицыной, о чем будто бы просит его княгиня Наталья Николаевна, мать Гудовичевой. Без проказ ни на день! Что же делать с ним самим? Он пробухал все имение детей своих и материнское даже отдал им с долгом, который до сих пор еще не очистил, а других как строго судит!

Александр. Москва, 27 декабря 1820 года

Вчера был славный бал у князя Дмитрия Владимировича, более 500 человек. Старуха Тургенева [Екатерина Семеновна, мать братьев Тургеневых] так разрядилась, что любо; на пальце был подаренный Александру перстень, и она по милости его еще чаще нюхала табак. Однако же я рано приехал домой, но, к несчастью, поймала меня тут Белосельская и звала сегодня на бал. Завтра думаю не ехать в Собрание, потому что опять у Исленьевых, а там и полно.

В субботу было у меня множество твоих почтамтских; все толкуют одно, не могут привыкнуть к твоему отсутствию, а там явился и сам Рушковский в крайней слабости, но в претензии, что у Одинцова и прочих экспедиторов одно с ним шитье на воротнике; а как сделается очень грустен, то ему и скажут: «Да зато нет, ваше превосходительство, шитья на клапанах, вот». – «Очень хорошо! Но вот на клапанах, вот евто, на клапанах-то не так-то видно, рука или шляпа-то закрывают клапаны – вот какая беда! Не перемените ли вы это?» Дайте московскому почт-директору шитье по всем швам и шитую шляпу и сапоги!

Александр. Москва, 28 декабря 1820 года