Братья Гримм

В их доме было много солнца и здоровый воздух, как в деревне. Якоб и Вильгельм имели по рабочей комнате, младший брат Людвиг Эмиль получил комнату, выходящую во двор. Он захотел именно это помещение, поскольку сюда не заглядывало солнце, а ему для работы с красками как раз требовался равномерный, рассеянный свет. Через некоторое время Гриммы вновь поменяли квартиру, но остались на той же улице.

Дортхен была «центром тяжести» в этом братском кругу. Для Вильгельма она была любящей и преданной женой, для его братьев — сестрой. Хорошим знаком было и то, что в 1825 году, в год свадьбы Вильгельма, вышло малое издание «Детских и семейных сказок», в котором было собрано пятьдесят самых лучших. Как и «большое», «малое» издание, переиздававшееся потом много раз, стало любимой книгой детей.

Но Вильгельм не мог быть до конца счастливым, если он знал, что есть человек, который из-за него страдает. Это Женни фон Дросте-Хюльсхофф, питавшая к нему более чем дружеские чувства. Ему удалось убедить Женни в том, что он нашел в Дортхен спутницу жизни. Еще перед женитьбой с осторожностью писал ей:

«Прошло много времени с тех пор, как я впервые увидел Вас, и после проходили годы, прежде чем мы получали возможность радоваться встречам с Вами, и всякий раз, будучи рядом с Вами, я ощущал чувство давнего знакомства. Поэтому я не представляю, что Вы сможете нас совсем забыть, что могут потускнеть Ваши воспоминания о. нас».

Через несколько месяцев после свадьбы Вильгельм писал Женни, сохранившей к нему дружеские чувства: «Мне бы хотелось, чтобы Вы познакомились с Дортхен. Вы ее полюбите, она похожа на Вас чистым, бесконечно нежным сердцем и цельностью — в ней нет ничего заимствованного, противного ее природе, а если что и было, то от этого она давно освободилась. Если бы Вы знали, каким чудесным образом бог привел меня к этой любви. На протяжении многих лет и до самого последнего момента я не знал, чем все это кончится, но все же я верил в то, что любой исход я восприму смиренно и спокойно». Позднее в автобиографии Вильгельм признался: «Я никогда не переставал благодарить бога за счастье моего благословенного брака».

Вильгельму пришлось разделить с женой не только радостные, но и горькие дни. Весной 1826 года Дортхен после неимоверных страданий подарила ему «здорового, прелестного мальчика». Конечно же, Якоба попросили стать крестным отцом, а потому мальчика нарекли: Якоб. Крестный отец, он же дядя, с гордостью, крупным и разборчивым почерком записал в «Домашнем дневнике»: «Родился Якоб Гримм». 16 апреля он внес тем же четким почерком новую запись: «Якоб — сын Вильгельма — окрещен».

Но в том же году на семью Гриммов обрушилось сразу два несчастья. У сестры Лотты после первенца, сына Карла, в декабре 1825 года родилась девочка, которую назвали Агнес. Ей не суждено было прожить даже года. В ноябре 1826 года дядя Якоб обрывает письмо Паулю Виганду такой фразой: «На сегодня больше ни строчки — пока не смогу писать не так мрачно. Сегодня нас постигло большое горе. Скончалась Агнес — чудесная дочурка Лотты».

В день смерти девочки заболел желтухой и первенец Вильгельма, которого ласково называли Якобле. Дядя Якоб, питавший особую любовь к крестнику и заботившийся о нем как о собственном дитяти, глубоко переживал его болезнь. Ребенок хворал несколько долгих недель. В надеждах и отчаянии проходили дни. В начале декабря 1826 года Якоб жалуется Лахману: «Мой крестничек болеет уже пять недель, и я опасаюсь, что ему не выздороветь. Так что эти дни нам не в радость. Дортхен совсем исхудала из-за постоянных бессонных ночей». В середине декабря крошка Якоб умер. Умерших детей, одного за другим, похоронили рядом с могилой матери Якоба и Вильгельма. «Дети, — писал Вильгельм, — которых я любил почти одинаково, покоятся теперь рядом, недалеко от нашей матушки, и мне все время кажется, что они и на небе вместе и все так же играют друг с другом. В жизни они так любили друг друга, трогали себя ручками за личики и смеялись».

Но не всегда ему удавалось писать так сдержанно, часто с невыразимой болью вспоминал он о смерти своего сына: «За два часа до того, как его добрые глазки перестали нас узнавать, он еще тянулся ручонками к серебряным колокольчикам, пытался играть с ними, но тут же ронял их. Такого доброго иласкового ребенка теперь больше нет, он плакал, когда ему было больно, но я никогда не видел у него злого выражения лица. Ночь, когда он умирал, была ужасной. Я никогда не забуду, как упорно и с каким трудом билось под моей рукой его крошечное сердечко. Он боролся со смертью в течение двенадцати часов и закрыл глазки лишь с последним вздохом...»