Братья и сестры в Реестре (СИ)

— Проблема в том, что я осозналась на криминальной улочке. Представляешь, мне пять лет, я голая, потому что взрослое платье практически сразу упорхнуло. Мне хочется писать, у меня прямо там жжёт. Вокруг одноэтажные дома, изрисованные граффити, с закрытыми коричневыми ставнями. Сверху с плоской крыши свисает то ли плющ, то ли какие-то вьющиеся цветы. Узкая дорожка с грязными тротуарами. И вот я, пятилетка, сижу и писаю на обочине, потому что сил терпеть не осталось, а напротив, в тени дома, журчит какой-то мужик, выписывая на растрескавшейся стене затейливый вензель. А потом, закончив, поворачивается ко мне, и я, клянусь, еще раз обоссалась бы, если б было чем.

Лысый усатый мужик в «адидасе» цветов национального флага. И сам он под него загримирован, кроме носа, тот жёлтый. Веки тоже не покрыты гримом. Его глаза близко посажены, а шея, тоже не загримированная, вся в складках.

Что там у них происходило — чемпионат по футболу или кровавая национальная оргия, я не знаю, но я вскочила и побежала. И знаешь что — он двумя прыжками догнал меня, взял на руки и что-то по-португальски, наверное, зарокотал.

А у меня две капли мочи на внутренней, самой мягкой и беззащитной поверхности ножки. Вдруг он учуял? Это же приманка для насильника!

Я думала, он продаст меня на органы. Или изнасилует до смерти. Но этот ужасающий человек отнёс меня в полицию.

Сдал найденыша по единственному безопасному адресу.

Так не бывает, Олег. Так не бывает…

Он обнял её вспотевшие волосы и принялся слизывать капельки. Принял в себя конденсат воспоминаний.

— И они там все засуетились. Кричали, куда-то звонили. Меня заперли в достаточно комфортном помещении. Беда в том, что я чувствовала: из меня реальной, той, что осталась в своём времени, ускользают последние крупицы жизни.

— Они меня не понимали. Думали, обычная потеряшка-иностранка, но я умирала, Олег. И никто, кроме меня этого не знал.

— Меня одели не по росту, в жёлтый сарафанчик с карманом на пузе. Пришел психолог. Она долго пыталась до меня достучаться, а потом вызвала коллегу, которая говорила, боже, как чудовищно — но по-русски.

— Я выпила предложенный бокал холодной и не очень чистой воды, чувствуя, что мне в реальном времени приходит конец.

— Я сказала, мне плохо, мне нужно поспать, дайте снотворное, но тупая психологиня спросила, как меня зовут.

— Я взревела, поразительно на что способны пятилетние связки, я взревела: мне плохо, дайте снотворное. Женщина заколыхалась от смеха: расскажи о себе, кроха, нам нужно получше узнать друг друга.

— Последние минуты утекали в пустоту. Я решилась. Я медленно слезла с деревянного стула и пошла на психологиню. Она всплеснула руками и что-то залопотала, дескать, дитя, мы с удовольствием заберём тебя из семьи, которая тебя бросила, отдадим усыновителям. Добрым и чутким.

— И я шла на неё, на серый твид, на толстые пальцы в перстнях, на показное добродушие, на толстое лицо в очках без оправы.

Без оправы. Сука, она носила очки без оправы. Лицемерная мразь.

Я дошла до стола, незаметно взяла канцелярский нож, как сейчас помню, синий. Спрятала в карман сарафана.

Потом спокойно направилась к выходу.

Тётка заволновалась, метнулась за мной и ухватила за плечо.

Нож застрекотал в кармане, пока я его раздвигала, но резкий звук утонул в умиротворяющем лопотании.

В икру, обтянутую чулками от варикоза, нож вошёл как в масло. Толстая баба согнулась, схватилась за рану. Заколыхалось сало, но она не заорала, только разинула рот. Оттуда воняло.

Зато на высоте моего роста оказались уязвимые места. Пуговицы на пиджаке с треском отлетели. Полы распахнулись, словно приглашали в гости.

И нож пришёл. Сначала в блузку и живот, потом, когда туша упала на колени, в горло.

Пять или семь раз.

Она всё разевала рот, но не издала ни звука.

Помню, как она смотрела на меня стекленеющими глазами, а горло ещё пульсировало, словно жило собственной жизнью.

Когда баба начала заваливаться на меня, пришлось упереться плечом и толкнуть изо всех сил.

И эта тварь шмякнулась на спину со шлепком, который издаёт ком теста.

Это был первый и последний звук, и его издало уже мёртвое тело.

Но для верности я ещё несколько разпырнула её в горло.

Так что никто снаружи кабинета даже не встревожился.

А я знала, что делать. Я схватила стул, на котором до этого сидела, передвинула к стенному шкафчику с красным крестом на прозрачной дверце, что висел у входной двери, вскочила на него, чёрт, закрыто. Пришлось вернуться к заколотой тётке. Я начала шарить по карманам, и точно бы сблевала, но я чувствовала, что в реальном времени мой счёт пошёл на секунды. Представляешь, при малейшем прикосновении она словно дышала жабрами. Нитевидные сине-красные порезы на шее трепетали, раскрываясь и закрываясь.

Очки без оправы свалились с носа на губы.

Я чудом не сблевала, но нашла ключ, и поднялась на стул, и открыла ящик. Снотворного там, естественно, не оказалось.

Прямо со стула я посмотрела на труп — одутловатый, безвкусно одетый. Волосы неровно окрашены. Такие трупы оставляют после себя глубоко несчастные женщины.