Братья. История масонства в России

Л. МАЦИХ: Отношения были самые тёплые. Но ещё до восстания, когда никто про него не знал, Чаадаев не разделял образа мысли тех, кто призывал к насилию. Он к топору никогда не звал. То есть, он был вообще человек размышления, он был кабинетный человек. В его письмах нет ни одной практической рекомендации. Есть констатирующая часть и нет резолютивной. Так что следует делать? Куда следует идти? Он только констатирует. Он чистый учёный, это эссе, это не программный политический документ.

И в этом смысле он уже с ними расходился. Кроме того, насилие он ненавидел и никогда бы его не поддержал. Ну и потом, понимаете ещё какая вещь, когда он вернулся из Европ, как тогда говорили, во множественном числе, Пушкин писал, что он застал совершенно другую эпоху, другую страну и других людей. И его отношение уже с потомками тех, с кем он начинал декабристское дело, было абсолютно иными, ему было тяжело с ними. У них не было того общего прошлого.

Ну и в николаевской России ему сложно было. Эта атмосфера зашнуровывания мыслей, атмосфера гнёта, остзейская немота Бенкендорфа, как писали поэты, на него очень тяжело давила, может быть даже более, чем на Пушкина ,поскольку он не был склонен к житейским утехам, ни к питью вина, ни к обожанию красавиц, ни к светскому веселью, для него интеллектуальная деятельность сосредотачивала в себе все отрады. И когда это запрещалось, когда на это давили, когда это шельмовалось, он чувствовал себя человеком ,самым несчастным на свете.

Н. АСАДОВА: А с Пестелем у него какие были отношения, они были знакомы?

Л. МАЦИХ: насколько я знаю, нет. Он был знаком с теоретиками декабристского движения – с Орловым, с Шаховским, Трубецким. Он был из высшего дворянства и был большим снобом. Пушкин тоже был ему не ровня, но Пушкина он принимал за талант, так же, как и Грибоедова. И талант он ценил. Но для того ,чтобы войти в круг его знакомых, нужно было быть или человеком очень даровитым или очень одарённым. Только эти два качества давали пропуск в круг его ближайших знакомых.

Н. АСАДОВА: А как он воспринял само восстание? Он его воспринял как предательство офицеров? И нарушение присяги?

Л. МАЦИХ: Он ничего одобрительного в адрес декабристов не сказал. Но и не осудил. Осудить – это означало ударить павшего, для него это было невозможно, как для человека чести. А мы уже говорили о его щепетильности. А похвалить – это означало, во-первых, одобрить нарушение присяги, одобрить призыв к насилию и бунт против законного государя. Для него эти вещи были невозможны. Поэтому он предпочёл умалчивать. Были вещи, о которых он не любил говорить. Он не любил говорить об этом пресловутом визите к Александру, после которого он подал в отставку, не любил говорить о раннем периоде своих связей с декабристами и об отношении к самому бунту на Сенатской площади.

Пушкин сказал ,что если бы был в Питере, то точно пошёл бы. А Чаадаев такого никогда не говорил. И не из трусости. Он действительно не пошёл бы. Но он с другой стороны сделал бы всё, чтобы их отговорить. Он был весь в этом. Он был человек кабинетного размышления. Представить его на площади было сложно, не трибун был.

Н. АСАДОВА: Такой момент ,когда его объявили государственным сумасшедшим, то есть легенда, что врач, который после беседы с ним сказал фразу, которая потом стала крылатой: «Если бы не моя семья, жена да шестеро детей, я бы им показал, кто на самом деле сумасшедший».

Л. МАЦИХ: ничего бы он не показал, это дежурная фраза.

Н. АСАДОВА: Это действительно легенда?

Л. МАЦИХ: Это апокриф видимо.

Н. АСАДОВА: И вообще, кто сочувствовал тогда Чаадаеву? Были люди, которые пытались как-то помочь ему устроиться в том социуме, который существовал?

Л. МАЦИХ: Помочь устроиться было невозможно. Люди ожидали ссылки и Сибири. Времена-то были крутые!

Н. АСАДОВА: А почему его действительно не сослали?

Л. МАЦИХ: Во-первых, слишком родовит…

Н. АСАДОВА: Ну и что? Сколько родовитых декабристов были…

Л. МАЦИХ: Не так много. И за это Николаю очень пеняли. Николая и так обвиняли в том, что он хочет извести, как Иван Грозный, извести всё родовитое дворянство. Это было тяжёлое обвинение тогда. И он боялся его. Поэтому Чаадаева он трогать в этом смысле не решился. Кроме того, проще было не делать его преступником, к преступнику как раз было бы сочувствие, а к сумасшедшему – только брезгливое сострадание. И именно этого власть и добивалась. Это был сильный ход, говорят, подсказанный Бенкендорфом. Шефом жандармов.

Сочувствовали очень немногие. Сочувствовал Надеждин, который загремел в Усть-Сысольск, к чёрту на рога, сочувствовал Пушкин, Жихарев, Катенин, его друг, Каверин, очень немногие. Действительно, цвет нации в интеллектуальном смысле. А многие очень злорадствовали и злобствовали – Давыдов, Вигель, который написал ему донос митрополиту Серафиму питерскому, не Филарету, Филарет не дал бы хода доносу, а именно питерскому митрополиту Серафиму, оттуда попал к Бенкендорфу и царю. И после этого пошла бешеная огласка.