Братья наши меньшие

Лиза настороженно шагнула к нему. Сделала еще шаг и еще и пустилась бегом. Они замерли друг против друга, не прикасаясь, не делая попытки сблизиться. Просто смотрели. Впрочем, Коля ничего не мог видеть.

Я сказал:

— Забавно. Встретились два нечеловеческих разума.

— Оставляй несушку и убирайся, — прошептал с угрозой Громов.

— С удовольствием. Я спешу. Потом зайду, ты не сомневайся, проведаю. И не забывай: ее зовут Лиза, и она любит, когда с ней в одной комнате кто-то курит!

— Что она ест?

— О, все подряд! Я даже колбасные обрезки ей давал — клюет!

— Хорошо.

Дверь захлопнулась за моей спиной.

— Подумаешь, — сказал я закрытой двери. Из-за закрытой двери никто не ответил, и тогда я сказал шепотом:— Лешка, прости…

На улице было все так же темно. При нулевой температуре отчего-то вздумал пойти снег, и мокрые снежинки, как пластилиновые, липли к щекам и подбородку. Бессонная ночь давала о себе знать: я чихал и тер распухший нос. Клял себя за то, что забыл взять платок.

До станции пришлось идти пешком. Было тихо и пустынно, но на полпути к станции мимо промчалась машина, в которой на весь квартал орала магнитола.

Окутанный клубами табачного дыма, автомобиль мчался вперед мимо тусклых ларьков и черных многоэтажек; водитель подпевал магнитоле и курил сигарету. Путь его усеивали окурки и пустые пивные банки. Водитель был крепко пьян и мчался вперед на скорости сто километров в час, а я шел по тротуару вслед за ним.

Я увидел его машину метров через триста; она стояла, передом «обняв» столб, а рядом суетились милиционеры с фонариками; водитель едва слышно стонал, зажатый между сиденьем и приборной панелью. Милиционеры безуспешно пытались его вытащить.

Я прошел мимо. Мне не нужны были неприятности.

На перроне народу оказалось всего ничего: два подвыпивших семейства. Из их разговора я узнал, что они гостили у кого-то в городе, пили несколько дней подряд, сегодня протрезвели и рассорились с хозяевами. Неподалеку примостился пожилой краснолицый мужичок в простецкой телогрейке, шерстяных штанах, валенках и буденовке на седой голове. Мужичок курил «приму» в мундштуке, сипло кашлял и сплевывал на блестящую рельсу.

Было холодно, и казалось еще холоднее от недосыпа. Я дрожал, притопывал на одном месте и кутался в куртку. Хвалил себя за то, что переодел дурацкую кожанку Игоря; за это же и корил — вдруг запомнят? Узнают? В голове возникла идея сжечь куртку после всего.

Потом подумал, что надо было бы пойти на главную, крытую, станцию: там теплее. Правда, тогда пришлось бы сделать изрядный крюк, а времени у меня оставалось совсем немного.

Поезд опаздывал, и я нервничал. Чтоб отвлечься, стал наблюдать за беспородной дворняжкой, которая барахталась в луже с той стороны монорельсовой дороги. Холода она не боялась, не боялась и изредка проезжающих по магистрали автомашин; гналась за ними с громким лаем метров десять, а потом возвращалась к луже. Уши ее превратились в лохматые сосульки, а с любопытной морды стекала жидкая грязь. Два фонаря величественно возвышались над лужей, которая расположилась точно посередке. Фонари бросали свет и на собачку, словно светильники из-за рампы. Псина, наверное, чувствовала себя в центре внимания, поэтому вылезать из лужи не собиралась и иногда поглядывала на нас — одобряем ли? Видим ли, какая она смелая? Готовы ли поклоняться? «Так и у людей, — подумал я. — Кажется, что мы в центре внимания, а на самом деле торчим посреди лужи и бессильно тявкаем на проносящуюся мимо жизнь».

Загорелся красный свет на светофоре; зашипело радио на станционной будочке, которую строители впихнули между брошенным вокзалом, пакгаузом и деревянным сортиром. Записанный на пленку голос предупредил, что приближается поезд, и не советовал выбегать на рельсы. Собачка встрепенулась, повела ушами-сосульками; поняла, видимо, что приближается кульминация, финальный, высочайший момент ее никчемной жизни. Лужа перестала быть источником вдохновения. Лаять на машины — это мелко, подумала отважная дворняжка.

И когда к станции, сигналя, приблизился блестящий синий поезд, дворняжка с разбега прыгнула на рельсу и даже успела тявкнуть разок, прежде чем ее растянуло кровавой полосой по глянцевой шпале метров на тридцать вперед.

Бабы в компании дружно взвизгнули; мужики кто промолчал, а кто загоготал. Тут же и помянули бесстрашную собачку, выпили за нее по глотку пива, не стукаясь. Старик с «примой» снял буденовку и молча перекрестился. Открылись двери, и мы поспешили в вагон.

В Левобережье было уже не так темно. А может быть, глаза привыкли к темноте. До рассвета оставалось минут сорок или около того. В стороне у кустов стояла все та же «волга». Мотор водитель приглушил. Он там случайно не замерз? Вроде нет. По крайней мере, из машины снова потянуло табаком, на этот раз с ментолом, а мертвые, как известно, не курят.

Продолжая кутаться в куртку, я прошлепал мимо «волги» и разбитого ларька. Миновал улицу и подъем, остановился в тени деревьев и прислушался. Возле общаги было тихо, милиционеров я тоже не заметил. Студенты отсыпались. Некоторые, наверное, в вытрезвителе.