Братья-соперники

Минуло пятнадцать лет со времени описанных нами событий. Много воды утекло, много крови пролилось с тех пор… Царственный юноша, которого мы видели вступающим нетвердою ногою на престол, успел уже выказать себя Великим царем и могучим вождем своего народа. Сокрушив крамолу, вступив в борьбу с ненавистным невежеством и вековым застоем, он смело вел Россию вперед тернистым путем преобразований, смело и твердо боролся с Карлом и в то же время строил, созидал, изобретал, неутомимо работая на пользу своего возлюбленного отечества. В Европе Петру изумлялись и много о нем говорили, особенно после того, как он прорубил знаменитое «окно», создав свой «парадиз» на болоте; в России – особенно на дальних ее окраинах – Петра мало знали, не очень любили и очень боялись.

Около Петра не осталось почти никого из старых бояр, с которыми он начинал царствовать. Одни из них почили сном праведных; другие сошли со сцены и удалились на покой; третьи навлекли на себя гнев пылкого царя и были заменены новыми людьми. Умерли братья Нарышкины и царица Наталья Кирилловна. Весною 1705 года в келье Новодевичьего монастыря скончалась всеми забытая царевна Софья, постриженная под именем инокини Сусанны… А братья-соперники все еще были живы! Князь Борис Алексеевич даже стоял еще у дел и пользовался по-прежнему расположением своего царственного питомца, который посещал его и даже из походов писал ему дружеские письма; князь Василий все еще был в ссылке и тоже давно был забыт всеми.

В половине июня 1705 года, когда скудная и скупая на ласки северная природа наконец побаловала теплом даже такую дальнюю и неприветливую окраину, как Пинежский Волок (ныне уездный город Пинега Архангельской губернии), ближайший к этому городку Красногорский монастырь готовился к храмовому празднику. Игумен и казначей осматривали братские кельи, двор и холодную церковь монастырскую и рассуждали о том, что на поновление и поправку зданий потребуется порядочная сумма денег, до которой не хватало много в монастырской казне.

– Авось, Бог милостив, православные поусердствуют, как соберутся на празднике? – сказал игумен, добродушный седенький старичок лет семидесяти.

– Ну, этим усердием, отец игумен, крыши на храме не перекроешь! Здесь народ-то все – голь с беднотою!

– Ну, что Бога гневить! Жертвуют по возможности, – перебил казначея игумен. – Да и вперед не забегай – больше Бога не будешь… Ведь уж Он, Милосердный, коли даст, то и в окошко подаст.

– Что говорить! У Бога всего много – недаром это говорится. Вот ведь посмотри, отец игумен, какой денек Бог дал красный! Не нарадуешься и не надивишься… Все холода стояли – вдруг благодать какая!

Беседуя таким образом, оба старика подошли к воротам обители и почти одновременно увидели вдали, на дороге от села Кологор, высокую фигуру человека, который довольно быстро шел, опираясь на палку и, видимо, направляясь к обители.

– А вот, кажется, и богомолец-то к нам жалует? – сказал игумен. – Посмотри, отец Антоний, у тебя глаза помоложе моих – должно быть, не князь ли?

– Кому же другому быть? Вестимо, князь Василий!

– Должно быть, соскучился, голубчик, по нас! За распутицей дней десять и у службы не был… Так вот по первой просухе к нам и поспешает?..

Между тем человек, шедший по дороге, подошел уже на такое расстояние, что его нетрудно было рассмотреть. Это был высокий сухощавый, но чрезвычайно благообразный старик лет шестидесяти пяти, с белыми как снег кудрями и окладистою седою бородою. Прекрасное, умное и выразительное лицо старика было изрезано глубокими морщинами, но он был свеж и бодр, и в его глазах еще было много блеску и жизни. Однако же и в этом старце, одетом в простой суконный темный кафтан на олешках и в поношенную шапку с лисьей опушкою, трудно было бы узнать князя Василия – былого Оберегателя и первостепенного вельможу. Так изменили его годы и тяжкие испытания!

– Отцу игумну и отцу казначею низкий поклон правлю! – сказал князь Василий, подходя под благословение игумна и дружелюбно здороваясь с монахами.

– Ты ли по нас больше встосковался, или мы по тебе больше соскучились, князь, – уж, право, не знаю, – сказал Голицыну игумен.

– Все эти дни к вам порывался, отцы, да старуха моя все что-то недомогала, да притом… и вести пришли недобрые… на душе было неспокойно – а уж тогда какая же молитва!

– Что же у тебя за гope, князь? В семье, что ли? С детьми или с внуками что-нибудь неладно?

– Нет, отец игумен, не то… А вот что: умер человек близкий, дорогой! В былое время хороши с ним были – и пострадали вместе… Так вот, отец игумен, просьба до тебя… Нельзя ли теперь же отслужить панихиду, а потом и сорокоуст положим…

– Рады служить тебе, князь. Пойдем в храм. Отец Антоний, прикажи отпереть да созови братию, – сказал игумен.

Вскоре раздались удары в звонкое било, и братия стала собираться в церковь.

– По ком же, князь, прикажешь панихиду петь? – спросил игумен у князя Василия.

– По усопшей рабе Божьей Софии, – отвечал князь Василий, печально наклоняя голову.

– Болярыне?.. – как-то нерешительно переспросил старый инок, делая вид, что недослышал.