Братья-соперники

– Я успел услышать се-вечер; а ты услышишь завтра утром! – твердо ответил Шакловитому Оберегатель. – Завтра мы и будем говорить с тобою в комнате царевны… А вы, – повелительно обратился он к стрельцам, – вы помните, что слышали здесь от меня о воле государыни царевны. И если кто-нибудь из вас дерзнет ослушаться, тот помни, что я всех вас знаю именно и что ослушник не сносит головы на плечах. Помните, что не настало еще время ваше… Когда настанет – я вам скажу; я сам вас поведу… – воскликнул князь, ударяя себя в грудь, как бы в подтверждение своих слов. – Ну а теперь еще раз знайте – пью за ваши головы!

И он, осушив свою чарку, поставил ее на стол; затем величаво повернулся к дверям, взял брошенные на лавку башлык и бурку и вышел из комнаты. Через минуту послышался лай собак, и скрип ворот, и топот коня на мостовой двора…

А Шакловитый и его гости все еще стояли около стола в каком-то оцепенении. Изумление и тревога были написаны на всех лицах. Агап Петров и Матвей Шошин, которым ближе всех пришлось стоять к князю Василию, были насмерть перепуганы и тряслись как в лихорадке.

Шакловитый тоже трясся, но от злобы, которая его душила. Его лицо было покрыто смертною бледностью, глаза дико блуждали по сторонам, ноздри раздувались, грудь тяжело дышала.

– И зачем я его не задушил! Зачем я не всадил ему ножа в бок! – прошептал он, судорожно сжимая кулаки и бессильно опускаясь на лавку у стола.

– Не много бы ты ножом сделал! – презрительно заметил ему Обросим Петров. – Разве ты не слышал, как звякнула на нем кольчуга, когда он в грудь-то себя ударил?

Молчание было нарушено. Все заговорили разом.

– Кто же из нас предатель? – мрачно произнес Стрижов. – Тому бы нож-то всадить в глотку!

– Уж не Бурмистров ли? Или не Шестаков ли? Их здесь нет… – послышалось несколько голосов.

– Ну, за этих я ручаюсь, – сказал Егор Романов. – Я их сегодня видел: оба головы поднять не могут от перепоя…

– Но как же? Кто мог все это знать? Кто предуведомил?

– И как ведь прыток! Сегодня только прибыл – и уж везде поспел!

– Да быть не может! Кто-нибудь ему еще в поход писал! Недаром же так вдруг он поспешил…

– Ну уж одно скажу вам, братцы! – воскликнул Никита Гладкий. – Одно скажу про князя Василия – молодец!.. Всем взял! Как есть орел! И поступка сановитая, и речь смелая! Сказал слово, так словно шестопером ударил… Молодец!

Шакловитый все это время сидел молча, опершись локтями на стол и опустив голову на руки; он был совершенно убит неожиданным ударом, который разрушил всю его затею… Он вспоминал каждое слово Оберегателя, вспоминал каждый шаг его, каждый оттенок его речи, и сердце его обливалось кровью и желчью. Немного спустя гости стали браться за шапки, прощаться с хозяином и разъезжаться. Каждый спешил в свой угол, и все так хорошо понимали душевное настроение Шакловитого, что ни один из них ни единым словом не напомнил ему о неудавшихся приготовлениях к «действу» предстоящего новолетия. Наконец за столом, кроме Шакловитого, остались еще только Обросим Петров, Ларион Елизарьев, Никита Гладкий, Алексей Стрижов и Кузьма Чермный. Все они пили молча, пили с каким-то остервенением, пили без роздыха, не обмениваясь ни словом, ни взглядом, точно старались потопить в вине свои черные думы – пили мертвую чашу.

Больше всех их пил Федор Шакловитый – и чем более пил, тем становился мрачнее. И вдруг он устремил неподвижный, потухший взор в пространство и заговорил, как бы отвечая на чьи-то никому не слышные вопросы:

– Знаю, знаю, что не сносить мне головы на плечах! А ты-то сам сносишь ли ее? Так я, по крайности, уж и натешусь – я даром своей головы не отдам! Я и сам много голов снесу с плеч… Вон, посмотри, и эти, что за столом, сидят – все тоже без голов… Куда вы их девали, братцы!..

– Полно околесную-то нести! – сумрачно заметил ему Алексей Стрижов, хватая его за плечо и сильно встряхивая.

Шакловитый и точно как будто бы очнулся. Оглядевшись кругом себя, он поднял голову, обвел всех мутными, налившимися кровью глазами и, ударив кулаком по столу, вскочил со своего места.

– Не задалось! В руках была птица, да выпорхнула! – закричал он диким хриплым голосом. – Не робейте, братцы, будет и у нас ярмонка… Ему жаль стало своего братца двоюродного, кравчего Бориса Алексеевича, жаль стало Нарышкиных… Он, вишь ты, нежен очень – крови не жалует! Ну так мы же ему покажем! Здесь их пришибить не удалось, так в самое гнездо их проберемся – в Преображенское – да запалим его с четырех концов… Да и не только Бориску-пьяницу и всех Нарышкиных и самое медведицу-то старую убьем, а если даже… если сам царь Петр… вздумает их защищать… Он, говорят, охоч тушить пожары-то! И если вздумает тушить… или за них вступиться, так и его туда же!.. И всех их… Коли! Руби! Чтобы никому пощады… Слышите! Никому!.. Всех в лоск!..

Тут голос его оборвался… Силы не выдержали – и он грузно рухнул на стол, опрокидывая сулеи и братины; голова его опустилась на грудь, и он потерял сознание.

XIX