Братья Ждер

— А теперь извольте послушать меня! — сердито буркнул конюший Маноле. — Я так полагаю, что никто не должен знать, о чем мы тут толковали. И пуще всех не должен знать князь Штефан. У него и без того много забот, нечего прибавлять еще. Ты, казначей Кристя, перекрестись перед иконой и побожись, что супруга твоя боярыня Кандакия не узнает ни слова о том, что здесь говорилось. Если узнает она, тут же узнают и другие. Не пройдет и трех дней — весь Львов будет о том шуметь, а то, глядишь, и до Варшавы дойдет. Нет вестников быстрее бабьих языков. Лучше прикинемся, что дремлем и ничего не ведаем. Ты уже поклялся?

— Вот осеняю себя крестным знаменем и божусь, честной конюший.

— Добро. А на мою долю достанется самое трудное: как только вернемся в усадьбу, тут же на меня напустится с расспросами боярыня Илисафта. Она уже почуяла неладное и может помереть с досады, коли не узнает, в чем дело. Я буду молчать, а она будет пилить меня целых пять часов до самого захода солнца. Тогда она немного утихнет, а потом сызнова начнет. Вот тут-то старшине надо будет прийти мне на выручку. Пусть скажет ей всю подноготную: пришла-де удивительная весть, будто в Каменецкой крепости кобыла произвела на свет жеребенка о двух головах — одна черная, а другая белая, и эти головы то и дело тянутся грызть друг друга. Пришлось служителям королевских конюшен крепко связать их. И говорят-де знахари, что сие есть знамение — будет воина меж ляшским королем и проклятым Мехмет-султаном. И воспоследует из этого великий урон христианскому миру. Услышит это конюшиха и сперва испугается, a потом возрадуется, что выведала важную тайну. Может, тогда и мне, грешному, доведется соснуть часочек в тишине после тяжкого испытания.

Все согласились с мнением конюшего, после чего вышли во двор Тут Иосип Нимирченский признался, что он голоден и жажда мучает его. Старый Ждер взял его с собой, чтобы накормить на кухне.

— А насчет моей беседы с боярыней не тревожься, честной конюший, — заверил посланец. — Передам в трех словах поклон от моего хозяина Дэмиана ее милости конюшихе. И, сказав эти три слова, достану из своей сумки кусок шелка в двенадцать локтей — подарок сына. Вот, мол, лиловый шелк из самой Флоренции, что в италийской земле, скажу я ей, и сын просит тебя носить сей шелк на здоровье.

Конюший кивнул.

— Вижу, купец наш накопил мудрости в дальних странах.

Симион молча подошел к ним.

— Что ты еще скажешь нам, второй конюший? — спросил старик.

— Отец, — мягко ответил Симион, — я тут все устрою, как полагается.

— Добро, — сказал тот. — И подумай о снохе, которую я давно жду.

— А вот об этом дозволь мне не думать.

Старик гневно зашагал прочь.

— Чур тебя, нечистая сила! — проговорил старшина, догоняя его. — Дозволь, боярин, вмешаться в ваш спор.

— Прошу тебя — оставь ты второго конюшего, пусть спокойно занимается своими делами. Уж я — то знаю твоего сынка: ведь он хотел поцеловать у тебя руку и помириться. И тогда у него прибавилось бы сил для его несметных дел: пересчитать жеребят, проверить замки на дверях конюшен, усилить стражу у всех входов и выходов. Всем сердцем бы трудился, чтобы наладить тут дело, как на доброй мельнице. А так что? Заноза в сердце да тяжесть на плечах. Вернется он в свою келью и будет хмуро смотреть в угол. А там, глядишь, опять выкинет штуку из тех, что тебе ведомы.

Эти «штуки», которые Симион выкидывал изредка и о которых знали в Тимише, не столько печалили, сколько пугали боярыню Илисафту.

— Уж чем творить иные постыдные дела, — твердила она, браня конюшего, — пусть уж лучше у него будет этот дурной обычай.

Она ведь знала: сперва на беднягу нападает черная тоска, и тогда он полдня лежит на своей лавке лицом к стене. В другой раз лежит ничком, натянув на голову башлык, либо в лесной тени, либо на солнце в овраге. Обожжет его печаль и иссушит ветер либо жара, он встает и велит Лазэру Питэрелу, начальнику стражи, принести бочонок с вином и посидеть с ним. Выпивает молча одну кружку, выпивает девять. Опорожнит кружку и разобьет ее. А потом начинает разгрызать черепки зубами. И такой злобой и гневом наливается, что все вокруг разнес бы на куски. Тогда Лазэр Питэрел призывает на помощь нескольких старых служителей. Они усмиряют его, силой волокут вниз, в Тимиш, чтобы конюшиха над ним поворожила. При виде своей родительницы второй конюший начинает плакать… Но успокаивается он лишь после того, как боярыня Илисафта шепнет наговорные слова и сдует с его лба злые чары.

Старый конюший колебался некоторое время: отцовская любовь боролось в нем с упрямством.

— Слушай, казначей, — обратился он наконец к сыну, — будь ласков, воротись ко второму конюшему. Позднее, может, удастся мне уладить это дело. Человек ты мудрый, судьба не обделила тебя ни достатком, ни княжьей милостью. Так научи его, как блюсти себя. Много у меня горя с бестолковым братом твоим…