Братство

Липкий зимний туман смягчал очертания окрестностей. Кольбейн Име Мунсен торопливо шагал по брусчатке. Оставалось пройти немало погруженных во тьму улиц до его подвальной квартиры на Риджмонт-Гарден, и у него уже не осталось сомнений в том, что его кто-то преследует.

Им снова овладело отчаяние, ведь это случалось не в первый раз. Страх накатывал и раньше, оставляя в душе глубокие раны. Однажды он бежал в панике до тех пор, пока не перехватило дыхание. В другой раз он прятался в темноте от слепящих окон миллионного города. В последний раз он просто остановился посреди лондонской ночи, представив, что таким образом сможет противостоять собственному воображению. Ведь никакого преследователя не было. Почему кто-то должен его преследовать? Ведь никто ничего не знает.

Но этим вечером его опять колотила дрожь. Сегодня все было иначе. Он был уверен, почти полностью, что на этот раз не ошибся: кто-то за ним идет.

Он сунул руку в карман выцветшей куртки и нащупал костяную ручку гребня. Сжал ее так сильно, что гравировка с его инициалами впилась в ладонь. Был бы это нож, а не этот нелепый подарок его отца к выпускным экзаменам — расческа. Кольбейн прибавил ходу.

Вечерняя лекция проходила в Галапагосской аудитории на факультете естественных наук Биркбека[13]. Хотя они и были коллегами, Кольбейн никогда не разговаривал со старым профессором, стоявшим на кафедре.

Нет, зачем самому именитому биологу университета тратить время на такого как он? На ничтожного магистра с навевающего сон отделения, занимающегося рептилиями амниотами? Иногда он размышлял, что за рептилией был он сам. Ящерицей, скорее всего. В Вене он щеголял, словно австралийская плащеносная ящерица — напыщенная, пестрая и самоуверенная. Но здесь он был один. Здесь нужно было сливаться с окружающей средой, как хамелеон. Никто не должен узнать о его прошлом. Никто не должен узнать. Это его уничтожит. На этот раз — навсегда.

Если бы лектор представлял, кто сидит на заднем ряду в Галапагосской аудитории, он был бы польщен. Ведь стареющий британец сам был новоиспеченным евгеником. Хотя так больше и не принято было называться. Своим учителем профессор считал Чарльза Дарвина, который утверждал, что теория эволюции применима не только к одноклеточным организмам, растениям и животным, но также и к человеку. Ведь Дарвин показал, что расы меняются, обретая в борьбе своеобразие. И это, разумеется, относилось и к человеческим расам и как нельзя лучше соответствовало теории естественного отбора — что арийская раса как единственная наиболее приспособленная, достигшая наивысшего интеллектуального и социального развития, должна править миром. Другое было бы просто насмешкой над эволюцией.

Впервые этот страх появился у Кольбейна во время лекции, когда он встретился взглядом с профессором, и тот, кажется, узнал его — возможно, вспомнив фотографию, статью или один из бесчисленных симпозиумов, где встречались поборники евгеники. Профессор перевел взгляд, но неприятное чувство от того, что его могли узнать, не покидало его.

Он поспешил вниз по каменной лестнице в подвальную квартиру. Достав из кармана ключ и вставив его в замок, Кольбейн замер как вкопанный: он увидел длинную тень. Тень принадлежала человеку, стоявшему на верхней площадке лестницы.

Глава 15 Лондон. Февраль 1943 г.

— Нам надо поговорить, — прошептал низкий голос.

— Это ты! — тихо сказал Кольбейн.

— Наконец-то я тебя нашел, — ответил человек.

Они молча пошли пешком от Риджмонт-Гарден через Гайд-парк. Кольбейну пришлось напрячься, чтобы не отстать от почти двухметрового великана. Наконец они остановились напротив кирпичного дома эдвардианской эпохи в престижном районе Кенсингтон. Убедившись, что они одни, высокий мужчина открыл дверь.

Норвежец опустился на лавку в беленой кухне.

— Нам понадобится вот это, — сказал его собеседник. Зашторивая окно, он потянулся так, что его сшитые когда-то на заказ поношенные хлопчатобумажные брюки едва не лопнули. Что-то зазвенело. «Гленливет». Односолодовый виски.

— Они следят за тобой, Кольбейн.

Шотландский акцент был тот же, как он его запомнил. Значит, он все-таки не сошел с ума. Его действительно преследовали.

— Они…? Власти…? Ты о чем?

Джон Монкленд Эктон пристально посмотрел на него, поставил на клетчатую красно-белую скатерть два стакана для молока, откупорил бутылку и налил в каждый на два сантиметра спиртного. Ухмыльнувшись, он ничего не ответил. Лишь ухмыльнулся. Так значит, это правда. Кольбейн сбился со счета, сколько раз Элиас Бринк в гневе обвинял Джона в шпионаже в пользу Британии. И всякий раз Джон с негодованием опровергал эти обвинения: «Я предан науке. Вам лично и науке», — заверял он Бринка.

— Говорят, ты теперь называешься магистром. Что ты исследуешь, если ты хочешь, чтобы я тебе доверял? — спросил Джон.

Кольбейн достал расческу и пригладил русые волосы. Осушив стакан, он откинулся назад и почувствовал, как тепло алкоголя разливается по всему телу.