Братство бумажного самолётика

– Знаешь, – всё так же стоя к нему спиной, продолжила математичка. – Фрол Савельевич очень сильно ругает преподавателей, если они… как-то содействуют ученикам. И если я тебе сейчас, гм, посодействую, меня могут выгнать с работы, если узнают. Поэтому сейчас я, пожалуй, поступлю следующим образом. Итгар Вааганович скоро вернется. Сделаю-ка я для него бутерброды, и поставлю на окошко, остудить. А чтобы не испачкать подоконник, положу бутерброды на газетку. Вот на эту, вполне подойдет. Главное, чтобы никто ничего не увидел, ведь так, Фламма? Так, я спрашиваю?

Пол понял – он тут же присел на корточки, и даже дышать перестал. Он не мог поверить в происходящее. Она что, серьезно? По правде? Или прикалывается? Через минуту на подоконнике что-то зашуршало, потом волшебный запах усилился, раздались удаляющиеся шаги, и голос математички произнес:

– Пойду, руки помою, испачкала…

Пол привстал, потом осторожно посмотрел на подоконник – и не поверил своим глазам. Потому что перед ним – невероятно, просто невероятно – лежал лист недельной давности «Вестника Морозново», на котором находились четыре куска хлеба, на каждом из которых лежала котлета. Не одна котлета, не две. Четыре! Пол осторожно протянул руку…

– Заверни получше, и смотри, чтобы не отняли, – сказала из ванной математичка. – Всё, я тебя не видела.

Повторять ей не пришлось: Пол в мгновение ока сложил бутерброды один на другой, замотал в газету, и кинулся через кусты прочь, обратно к рынку, к Яну.

* * *

В кухню Берта вернулась не сразу. Минут десять ушло на то, чтобы убедиться в том, что мальчик ушёл… и чтобы перестать плакать. Хорошо, что Ит не видит. И не нужно. Она сидела на краю ванной, прижимая к лицу полотенце, и беззвучно рыдала, давясь слезами; понимая, что плакать нельзя, ненужно, нет причин – но перестать не могла. Дети. Это же дети, и на месте Пола она видела не только, и не столько самого Пола, но и всех тех, кого здесь быть не могло, и никогда не было. Если бы Даша и Вера… и Витька… и свои, и чужие, и уже взрослые, и те, кого она знала мимолетно… если бы любой из них был сейчас тем, кто стоял под её окном… Любой, совершенно неважно, любой, но эти – они особенные, и скольких усилий стоит ничем не выдать себя, и не показать этим особенным, что она чувствует на самом деле.

Слёзы, наконец, высохли. Берта тщательно умылась, вытерла лицо, придирчиво оглядела себя в зеркало. Никаких следов. Она улыбнулась отражению, выпрямила спину, сделала строгое лицо, а затем – показала отражению язык.

– Выкуси, гений, – прошептала она беззвучно. – Подавись ты своими экспериментами. Сволочь. Котлет ему жалко… Зато мне не жалко.

Дожаривала она котлеты и варила суп уже абсолютно спокойной, предварительно закрыв окно на шпингалет, и, на всякий случай, занавесив – солнце уже ушло, и под окном больше никого не было. Когда пришел Ит, Берта ему ничего не сказала, и если Ит о чем и догадался, он промолчал – просто потому что говорить было особенно и не о чем.

* * *

Сентябрь получился какой-то странный, погода гуляла, как хотела. То в разрывы туч заглядывало холодное осеннее солнце, то начинался дождь, долгий, унылый, на два-три дня, не прекращающийся ни днём, ни ночью; то наступал холод, словно уже начался октябрь, то теплело, но ненадолго, и на следующий день неутомимый дождь принимался за свою работу снова.

Ян и Пол старались выбираться на аэродром каждый день, но получалось не всегда, и несколько самолётиков, посланных Амритом, в результате пропали, потому что оказались в лужах, из которых их некому было достать, и размокли, превратившись в клочки расползающейся в руках бумаги. Но всё же несколько самолётиков удалось прочесть, и содержание писем братьев основательно встревожило. Во-первых, Амрит писал о каком-то сопротивлении, но ни Пол, ни Ян так и не поняли, кто кому сопротивляется, тем более что в письмах Амрит не использовал привычных им названий, а писал какие-то незнакомые слова – например, «Самфелаг». Что это такое? Надо спрашивать, а как послать самолётик под проливным дождём, они в такую погоду просто не взлетают. Или – Амрит написал, что достал и прочёл книгу «Собор Парижской Богоматери», но в библиотеке никакого Гюго, конечно, не нашлось, а спросить о книге было, разумеется, не у кого.