Братство проигравших

Это его самый молчаливый рисунок, созданный при свете лампы на круглом столе, который нашел путь в одну из его картинок. Наши предметы перемещаются из одного мира в другой. Я иду в ванную комнату: эта комната могла бы принадлежать одному из братства проигравших. Когда я вижу, что по полу бежит таракан, я представляю себе, как дочь миссионеров в Чанчуне говорит: "Я так люблю их давить". Всю жизнь она прожила в Азии, но не говорит ни на одном языке, кроме английского. Друзья - случайно оказавшиеся в Чанчуне европейцы и американцы, и все это кратковременные знакомства, потому что они скоро уезжали, а она оставалась. Она обучалась по почте в менонитской школе, где главным предметом была священная история. Несмотря на родителей-миссионеров, она почти каждый день идет в бар в надежде на новое свидание с упорством и отчаянием не восемнадцати-, а сорокалетней женщины. Но может перечислить всех библейских патриархов в порядке старшинства, точно знает, сколько лет назад Бог сотворил мир, и лишь удивленно смеется, когда слышит, что человек произошел от обезьяны. Наверное, она считает, что земля плоская и что гроза - выражение Божьего гнева, но никто не осмеливается ее спросить, и сама она молчит, зная, что на Большой Земле (ведь миссионеры живут как бы на острове своей веры) люди придерживаются иного мнения.

Напротив нее живет Марион. Она не имеет отношения к миссионерам и не верит ни в Бога, ни в черта, а верит в свою собственную идею. Ей, возможно, лет пятьдесят или меньше. Одна ее нога короче другой и бедро искривлено, так что Марион сильно хромает. Ее лицо - мужское и сухое, с тонкими губами и маленькими живыми глазками. Ногти она красит в черный цвет, единственное украшение. Все ее вещи умещаются в двух чемоданах, она считает материальную собственность злом, поэтому у нее нет дома. Раньше она работала в Африке. Одалживает книги, у кого может, и жадно читает их, к людям же проявляет мало интереса. Говорит о себе как о "добровольной изгнаннице", мне вспоминаются манихеи с их отрицанием всего физического. Виденный когда-то сон, будто я встречаю незнакомцев в странных шапках и они говорят мне: "Мы - манихеи". У них были маленькие сухие лица, как у Марион.

Ксения рассказывала мне об острове в Белом море, вблизи Полярного круга, где совпадают зима и ночь, день и лето. Летом комары повсюду, даже во рту, когда вдохнешь. Одна женщина ушла в лес, и там ее съели комары. "Съели или закусали?" - "Съели".

Я представлял себе остров с избами и кривыми деревьями, столь тихий, что убийство комара может считаться событием. Однажды смотрел на букашку (то ли комара, то ли еще что-то крылатое и тонконогое), которая шла по моей руке, а потом прихлопнул ее другой рукой. Два состояния: ползущая букашка и скорченная (мертвая), оба понятны. Но между ними разверзалась бездна непонятного, тем более огромная, что продолжалась всего-то долю секунды, когда опускалась моя ладонь.

Та женщина на острове убила комара, а потом другие за него отомстили. Или так: женщина прихлопнула комара, а потом совершила серьезный проступок украла или изменила мужу. Потом пошла в лес, там налетели комары. Она думала: "Это из-за того, что я украла". А на самом деле это из-за комара. В Мексике я видел, как муравьи ползут один за другим по белой церковной стене. Муравьиный крестный ход. Было жарко и только в церкви прохладно, и дьявол, притаившись между рядами, слушал одинокую проповедь.

Пустые улицы из камня. Позднее солнце. Где же это улицы пустеют к шести часам вечера? В музее. Каменные улицы, мертвый город. Да: раскопанный археологами город. Я брел по опустевшему городу, спешил осмотреть все - ведь его улицы скоро закроются. У меня в руках был план с названиями домов, один из них назывался "бордель". Там еще стояли люди, снимали его на пленку. Кто-то плотоядный, извращенный, крался, прикасаясь спиной к стене. Но его лица я не запомнил.

Шел дальше: что-то вроде амфитеатра. Там стоял старик, с которым я поздоровался и продолжил путь. Отойдя, пожалел, что так быстро покинул амфитеатр, но уже пора было на вокзал, чтобы поймать последний поезд. На перроне почти никого не было, но в поезде мне снова встретился этот старик. Мы сели друг против друга, он был очень аккуратно одет. Старик рассказал мне, что он бывший бухгалтер, вдовец. Он почти не поднимал глаз, и его интонация была столь монотонна, что переставала казаться итальянской. Каждый день он ездит гулять в Помпеи, ведь больше ему делать нечего, он на пенсии. Отчего-то он был рад мне и попрощался с видимой неохотой.

Когда я вспоминаю тот день: Помпеи, вечернее солнце, камень домов и пыль улиц, квадраты внутренних садов, - все заслоняет фигура бухгалтера. Мертвый город не ожил в моем воображении, не заселился матронами и гладиаторами, а стал еще более мертвым оттого, что одинокий пенсионер в шляпе и в костюме каждый день приходит туда гулять.