Братство смерти

Палач резко остановился, держа в руках секатор. Несмотря на свои заверения, будто он никогда не задает вопросов, он произнес:

— Как тебе может быть известно о том, что нас интересует, женщина?

— Это интересует всех. Церковников, короля. Всех!

Палач засмеялся.

— Жалкая провинциалка, да кто ты такая, чтобы знать, что интересует сильных мира сего?

— Мужчины хотят только одного — власти.

В сыром помещении раздался взрыв хохота.

— Власти! Тоже мне, новость! И ты полагаешь, что можешь нас вразумить? Бедняжка, это известно еще с тех пор, как Господь изгнал Адама из рая.

Холодный металл секатора прикоснулся к груди задыхающейся Флоры.

— Воистину, придется тебе сообщить мне нечто другое, если ты хочешь когда-либо кормить грудью детей.

— Продолжать род — это плохо. Это значит усиливать зло. Потворствовать дьяволу.

— Тогда тебе не нужны соски, шлюха, — рассвирепел палач. — Кто вбил тебе в голову эти проклятые мысли? Твой чертов еврей?

Раздался голос, полный презрения:

— Исаак был добр. Он спас мою мать.

— Он заколдовал тебя. А она продала твое тело этому проклятому!

— Никогда. Он никогда до меня не дотрагивался.

— В любом случае, он больше до тебя не дотронется.

Какое-то мгновение был слышен лишь скрип пера, выводившего на пергаменте слова. Никола отставал вовсе не потому, что дознание шло слишком быстро, а потому что знал: слова, записываемые им, могут обречь женщину на смерть, несмотря на приказ, полученный палачом. Она произнесла слова еретиков, тех, кто не хотел рожать, полагая, что жизнь на земле есть дело рук дьявола. И только уже по этой причине можно было взойти на костер.

— Знаешь, как лечат отверженных Господом? Тех, кто отрицает его закон, кто осмеливается идти против его воли?

Лезвия секатора начали расходиться в стороны. Раздался лязг ржавого железа, словно оно просыпалось после кровавого сна.

— Их очищают огнем. Но это пустяки по сравнению с тем, что ожидает тебя! Так говори же, сучка!

— Люди хотят золота, — простонала Флора.

Артус резко отпрянул от нее, словно охваченный пламенем.

— Что ты мне рассказываешь о золоте, жалкая потаскуха! Неужели ты веришь, что я терзаю тела из-за этого презренного металла, который сводит с ума?

Фламель перестал записывать. В памяти всплыла фраза, брошенная его соседом, мэтром Майаром, в вечер казни на костре.

«Казна пуста», — вот что сказал меховщик.

— Неужели ты столь наивен, палач? Неужели ты думаешь, что меня передали в твои руки, чтобы ты спас мою душу? Исаака пригласили сюда потому, что он знал секрет золота.

«Алхимик», — подумал Фламель.

— На самом деле он полагал, будто знает. — Голос сорвался на крик. — Он думал, что в Париже сумеет закончить свои поиски. Но ему не хватило времени.

Художник осторожно повернул голову. Палач стоял неподвижно. Лицо его стало мрачным. Он положил секатор.

— Я получил приказ не убивать тебя, женщина. А затем отправить тебя в твою родную провинцию. Но мне доверили миссию. И я ее выполню. Невзирая на намерения. Я даю тебе выбор. Говори — или заговорит твое тело.

В голосе женщины не было колебаний.

— Я расскажу.

30

Париж, XVIII округ, улица Мюллера, наши дни

Последний луч солнца осветил Декларацию прав человека, вставленную в рамку со стеклом. В верхней ее части две женщины-садовницы с крыльями и обнаженной грудью стояли возле треугольника, в центре которого был изображен большой открытый глаз.

Антуан Марка любовался Декларацией, сидя в сломанном кресле. Возвращение из больницы домой на машине «скорой помощи» заняло всего лишь четверть часа, и сейчас он отдыхал, ожидая прихода великого секретаря послушания.

Декларация сверкала под лучами яркого света.

У Антуана всегда щемило сердце, когда он на нее смотрел, пусть даже мельком. Вот уже двести лет она символизировала идеал, ради которого сражались мужчины, и многие из них отдали в этой борьбе свои жизни.

Он питал слабость к варианту 1794 года, в который редакторы, в том числе один брат-масон, добавили несколько статей, а главное — последнюю, под номером XXXV.

Когда правительство нарушает права народа, восстание для народа и каждого слоя народа является самым священным из прав и самой необходимой из обязанностей.

По мнению республиканцев, это была статья, подрывавшая власть, и поэтому впоследствии она исчезла из официальной редакции.

Марка твердо знал, что его слабость к этому документу выглядела старомодной в эпоху, когда верность республиканским принципам с каждым днем все больше превращалась в вышедшее из употребления понятие. Он пытался, однако тщетно, посвятить сына в глубокий смысл революционной декларации, но вскоре был вынужден отступить перед смертельной скукой, которая читалась на лице ребенка. Старинный документ не выдержал борьбы с плазменным экраном и игровой видеоприставкой.