Браво Берте

Катя промолчала. Она сидела, уставившись себе под ноги, упорно раскачиваясь назад-вперед. Берте было мучительно наблюдать ее согнутую в три погибели спину. И тут Берту осенило. Спасти Катю может только танец. Немедленное телесное движение, выброс адреналина, отрицательных эмоций, высвобождение.

– Ну-ка встань, Катерина, распрямись и слушай, что я тебе скажу. – Берта встала, насильно подняла Катю со скамейки, тряхнула хорошенько за плечи. – Сейчас ты будешь танцевать, не удивляйся и не спорь. Да, танцевать! И запомни, ничего смертельного не случилось.

– Ты что, Берта? Я не могу.

– Можешь. Я говорю, можешь.

– Зачем, Берта? Мне холодно… у меня нет сил…

– Я стану отстукивать ладонями ритм, согреешься.

– Это глупо, Берта, понимаешь.

– Нисколько не глупо. Большого пространства тебе не понадобится, хватит этого пяточка. Делай что говорю: подними руки, представь, что у тебя в руках кастаньеты, ты испанка, горячая кровь пульсирует в жилах! Раз, два, три! Ну же, соберись! Ноги! Живее ноги! – Берта жестко, методично отстукивала ритм ладонями.

Катя неохотно подчинилась: подняла руки, щелкнула пальцами в воздухе – сначала вяло, потом еще раз – смелее, еще, еще, вытянувшись в струну, приняла стойку тореадора, стала отбивать мелкую дробь ногами на месте.

Берта продолжала:

– Твое тело прекрасно и свободно. Раз, два, три! Ты красавица, Катиш. Кирилл сходит по тебе с ума! Раз, два, три! Танцуй, не останавливайся, двигайся резче, агрессивнее, выгоняй из себя чужую мерзость. Раз, два, три! Раз! По ком сходить с ума, если не по тебе?! Раз, два, три!

Начавшийся так боязливо и робко танец превращался на глазах у Берты в нечто необузданное, похожее на ритуальную пляску диких индейцев, на ведьмовскую вакханалию на Лысой горе. Волосы Кати разметались, цеплялись за кусты, ладони алчно захватывали воздух, страстно разжимались, отбрасывая воздух прочь, ноги ходили ходуном, тело извивалось, словно в нем не было ни костей, ни позвоночника. Берта наблюдала теперь шаманство, виртуальную месть, расправу, убийство.

Видя, в какой раж вошла Катя, Берта испугалась:

– Все, достаточно, сядь, передохни.

Катя резко села на скамейку и беззвучно разрыдалась.

Глядя на ее вздрагивающие плечи, боясь к ней прикоснуться, Берта приговаривала:

– Поплачь, девочка. Омой душу слезами. Это хорошо. Это выходит из тебя отложенное страдание.

– Что это, отложенное страдание? – прерывисто всхлипнув, спросила Катя.

– Вот послушай, что рассказывала мне тетка. В апреле сорок пятого она получила похоронку на Алексея Яковлевича, а вечером спектакль, надо играть, люди придут. Остальное потом: ночные рыдания в подушку, искусанные в кровь губы. В общем, отложенное страдание. Большинству среднестатистических людей не понять, как можно повременить со страданием. Оказывается, можно. Я вот что скажу тебе, деточка – тетка так звала меня, «деточка», – сценические сердца скроены по особому лекалу. И начинка в них особая. Там уживаются боги и дьяволы, рабы и короли, милосердие и жестокость. Прозвучит банально, но вполне справедливо: сцена не профессия, уж тем более не зарабатывание на кусок хлеба. Актерство, особенно театральное, – рок, предначертание свыше. И нет обстоятельств, которые могли бы отменить этот космический закон. Вот так Симочка и играла – навзрыд, а потом овации, зритель вызывал несчетное количество раз. Вот так. И никак иначе.

Катя схватила Берту за руку:

– Перестань, Берта, я не актриса, и у меня никто не погиб! Наоборот, сидит дома этот здоровенный вонючий боров, я уверена, он оклемался, ничего с ним не случилось, жрет, пьет, как раньше. Я не знаю, как теперь буду с ними жить, понимаешь?!

– Да, – вздохнула и покачала головой Берта, – сравнение, бесспорно, странное: оплакивать гибель любимого мужа или изнасилование омерзительным отчимом.

– Думаешь, Берта, я плачу из-за него? Из-за этой падали? Да мне ни тела своего жалко, фиг с ним, с телом, отмоюсь как-нибудь. Мне мерзко, что мать не поверила. Я ведь никогда ее не обманывала, с самого детства. А она? Как она… куда мне теперь…

– Моя ты деточка! Поверить – значит признать, что не один год жила с уродом, что этот урод использовал ее все эти годы. Для этого нужны недюжинная смелость, перетряска всей жизни, переворот в сознании. Не поверить гораздо проще. – Берта замолчала. Она давно держала наготове за Катиной спиной ладонь, чтобы погладить ее, но так и не осмелилась притронуться к ней. – Пройдет время, – снова заговорила она, – и ты простишь ей, ты поймешь, что неверие твоим словам – это отчаяние, дикий страх одинокой старости.

– Ни за что! – вскрикнула Катя, отшатнувшись от Берты. – Как можно прощать такое?!

– Простить можно все на свете.

– Ты же сама говорила, нельзя смиряться, с предательством тем более!

– Смиряться – одно, прощать – другое. У человека нет иного выхода. Иначе тупик.